Но надо видеть и знать, что и до страшного русского XX века с его революциями было множество исторических фактов, которые противоречили учению об особой русской, ненасильственной, солидарной цивилизации. Наиболее поразительно, как уже было сказано, что Николай Данилевский во время своих экскурсов во времена далекие старательно обходит восстание Болотникова и Стеньки Разина, когда кровь лилась рекой, и когда якобы сверхморальный русский крестьянин учинял расправу над своими господами. Хотя и здесь Николай Данилевский непоследователен. С одной стороны, он настаивает на том, что в основе уникальности русской цивилизации лежит всеобщее чувство солидарности, отвращение к насилию и революциям, а, с другой стороны, говорит о том, что если бы не крепостное право, как насилие, как государственное принуждение к совместной жизни, к труду в общине, то не было бы и нашего русского государства, нашей особой, ни на что непохожей государственности. Как выясняется, без крепостного права, без массового насилия, наш якобы особый солидарный народ, со своим «народным духом» не смог бы сохранить государственность. «При тогдашних обстоятельствах, – пишет Николай Данилевский, – не было другого средства как закрепление всего народа в крепость государства. Годунов почувствовал его необходимость, Петр его довершил».
[323] Кстати, эти рассуждения Николая Данилевского еще раз свидетельствуют о том, что за учением об особой русской цивилизации, как и за марксизмом, стояло и сегодня стоит иезуитское «цель оправдывает средства», что стремление вырвать Россию из нашей общей западной системы ценностей неизбежно ведет к аморализму, к отрицанию самоценности человеческой жизни.
§ 2. От Николая Данилевского к откровенному охранительскому консерватизму Константина Леонтьева
Анализ нынешних трактовок учения об особой русской цивилизации дает мне основание утверждать, что на самом деле антизападничество Николая Данилевского не удовлетворяет нынешних проповедников русской общинности, и они, наверное, сами того не зная, уже давно перешли на позиции охранительского консерватизма Константина Леонтьева. Дело вот в чем: если Николай Данилевский обращал внимание только на существующие различия между духовными ценностями славян и духовными ценностями романно-германских народов, то Константин Леонтьев говорил то, что уже совсем близко нашим нынешним противникам Запада. Он говорил об опасности для России капитализма. К примеру, характерная для нынешних иерархов РПЦ трактовка сталинской эпохи периода создания колхозов и послевоенного периода как «отражения христианского идеала», очень близка по духу к реакционному консерватизму Константина Леонтьева. И в основе этой близости лежит характерное для традиционного православия убеждение, что человек создан не для радости на земле, а для спасения своей души, которое возможно только через истязания, муки. Поразительно, но все, что Николай Бердяев, как идеолог либерального патриотизма, писал об охранительской практике Константина Победоносцева, имеет прямое отношение к идеологии нынешних иерархов РПЦ, выражающейся в их трактовке учения об особой русской цивилизации. Идеалом для Победоносцева, писал Николай Бердяев, является «идеал православной святости – уход из мира, монашество, отшельничество», а потому он с подозрением относится ко «всякой жизненной полноте» и своими подозрениями всячески «пригибает человека к ненавистной земле»
[324]
Сегодня наши иерархи РПЦ открыто говорят, что колхозы, «при всех ужасах коллективизации», несут в себе «христианский идеал» и, самое главное, что «есть ценности и убеждения, которые стоят не только твоей жизни, но и чужой, если против этих ценностей совершается агрессия».
[325] Русский «реакционный» консерватизм отрицал не только ценность свободы, но и ценность человеческой жизни. Русский реакционный консерватизм отрицал вообще возможность нравственной, гуманистической оценки различного рода политических систем, известных истории человечества. «Статистики нет никакой для субъективного блаженства отдельных лиц, – писал Константин Леонтьев, – никто не знает, при каком правлении люди живут приятнее». Вообще, считал Константин Леонтьев, страдание – это не плохо и не хорошо. «Все болит у древа жизни людей… Боль для социальной науки – это самый последний из признаков, самый неуловимый; ибо он субъективен, и верная статистика страданий, точная статистика чувств невозможна будет до тех пор, пока для чувств радости, равнодушия и горя не изобретут какое-нибудь графическое изображение…»
[326] И поразительно. Это, характерное для К. Леонтьева, настойчивое отрицание возможности объективной оценки благ жизни человека, исходя из ценностей гуманизма, воспроизводится без каких-либо изменений во всех нынешних трактовках якобы учения Николая Данилевского. Но ведь на самом деле в отношении к свободе, к благам свободной жизни Николай Данилевский был ближе к ранним славянофилам, и прежде всего к Хомякову, чем к Константину Леонтьеву.
Нигде с такой отчетливостью не была выражена философия того, что мы называем охранительским или реакционным русским консерватизмом, как в статье «О Всемирной любви», написанной по поводу речи Федора Достоевского на юбилее Пушкина. Бога, говорит К. Леонтьев, надо искать не в душе, как призывает Достоевский, а в церкви. Он обвиняет Достоевского в том, что в его речи «не упомянуто о самом существенном – о Церкви».
[327] К. Леонтьев категорически возражает против возможности создания царства Божия на земле, против космополитической любви, которая якобы является уделом русского народа. Он здесь же снова противопоставляет Победоносцева Достоевскому и говорит, что прав первый, что истина не в речи Достоевского на юбилее Пушкина, а в речи К. П. Победоносцева на выпуске в училище для дочерей священно – и церковнослужителей Ярославской епархии, которая состоялась в эти же дни и где он сказал: «Любите вы выше всего на свете нашу Церковь. Только через церковь можете вы сойтись с народом…»
[328]
Константин Леонтьев, как и Константин Победоносцев, убежден, что даже русское крестьянское право с «русскими рабовладельцами, с традиционной русской покорностью» лучше, больше дает для спасения души, чем «бессословность и равенство самих гражданских прав», которое, с его точки зрения, не есть «безусловное благо». Бог, с точки зрения К. Леонтьева, создал человека и мир не для всеобщей гармонии, а для испытаний. «Пока «блаженны миротворцы», ибо неизбежны распри». «Блаженны алчущие и жаждущие правды… ибо правды всеобщей здесь не будет… ибо что же алкать и жаждать? Сытый не алчет. Упоенный не жаждет».
[329]
