Но все же, почему мы, русские, такие, почему нам своих не жалко? Ведь те, кто сегодня во время телевизионных опросов в качестве «имени Россия» выбирает Сталина, лишены чувства сострадания, жалости к тем своим соотечественникам, на долю которых выпало жить в лихую сталинскую годину, а многим – пройти через муки Гулага. И эта тема до сих пор остается актуальной. «Своих не жалей». Это точно. «Солдат не жалеть», – говорил Сталин, говорили его военачальники. И сегодня поклонникам Сталина не жалко чужих жизней. И в этом кроется страшная правда нашего сознания. Ее открыл гениальный Иван Бунин в своем очерке «Деревня», написанном всего лишь за несколько лет до революции. «На то я и русский», что для меня другой русский, даже родная кровиночка, часто, очень часто бывает чужим русским. «У нас все враги друг другу, завистники, сплетники,…».
[361] Это говорит самый умный герой очерка Ивана Бунина. Но если бы у нас было по-другому, если бы мы любили друг друга, то у нас никогда бы не победили большевики с их идеей классовой ненависти. Это уже писал Антон Деникин.
Надо понимать, что отношение к Холокосту стало мерилом личной нравственности современного европейца прежде всего в силу крепости национального сознания еврейского народа. Евреи своим почитанием мученичества жертв гитлеровского Холокоста показали всему миру, что для них каждый член их национальной семьи обладает ценностью, что для них каждая жизнь, загубленная Гитлером, является тяжкой утратой. Я бы всех наших неосталинистов водил на экскурсию в музей Холокоста в Иерусалиме. Впечатляет, что каждому из миллионов замученных Гитлером евреев нашлось место в этом бесконечном списке убиенных.
Но очевидно, что у русских, как у самого многочисленного народа РФ, нет до сих пор ничего похожего на еврейскую заботу о сохранении своего народа. И дело даже не в многочисленности народа русского. Наши родственники по славянскому происхождению, поляки, по своей численности тоже многомиллионная нация. Но у них, наших западных соседей, есть табу, национальная идея, заключающаяся в принципе: «Поляк в поляка не стреляет». По этой причине у них не прижилась коммунистическая идея, по этой причине даже во время введения военного положения 1981 года, когда армия вышла на улицы, у них погибло всего лишь несколько человек.
А у нас нет развитого чувства национальной общности. Если бы у нас было это чувство, то нам было бы стыдно за нашу страшную историю XX века, было бы стыдно, что Россия на десятилетия отдала себя во власть маньяков и садистов. У многих нынешних русских не вызывает негодования сам тот факт, что «наша русская народная революция хотела истребить весь культурный слой наш, утопить его в естественной народной тьме».
[362]
Вот почему, на мой взгляд, сталинистские настроения, даже несмотря на то, что они не являются доминирующими, даже несмотря на то, что они носят побочный, рикошетный характер, являются признаком слабости, непрочности современного российского национального самосознания.
Понятно, что народ, впустивший в свою душу лозунги богоборческого большевизма, народ, прошедший через семидесятилетнюю школу государственного атеизма, по определению не может похвастать особой религиозностью. Но вся проблема состоит в том, что у нас дефицит религиозности не компенсируется крепостью национального чувства. Наше нынешнее государственничество, которое питает у некоторой части населения любовь к Сталину, тоже имеет свою странную специфику. Оно, это государственничество, не только исключает моральную оценку своей национальной истории, но и чувство национальной общности. Успехи государства меряются в данном случае не столько его способностью обеспечить безопасность и процветание граждан, сколько его достижениями на пути к чуду, на пути строительства «нетривиального» общества.
Кстати, сталинистские настроения свидетельствуют не только о слабости национального чувства, но и о дефиците веры в свои силы. Только слабый человек, лишенный чувства собственного достоинства, лишенный способности к независимому мышлению, может всерьез думать, что не будь Сталина у власти, мы бы не смогли ни при каких условиях выиграть войну с фашистской Германией. Согласен с мыслью Владимира Путина, высказанной им во время открытия мемориала жертвам сталинских репрессий летом 2007 года в подмосковном Бутове: беда состоит не только в том, что идеалы, во имя которых большевики убивали людей, были «пустыми», но и в том, что все большевистские репрессии были направлены прежде всего против самых талантливых, самых образованных, самых независимых людей. Рискну утверждать, что увлечение Сталиным сегодня идет не только от «беспамятства», от дефицита исторических знаний, но и от непреодоленного до сих пор дефицита в самодостаточных, самостоятельных, уверенных в себе и в творческие, созидательные силы своего народа, русских. Все-таки традиция обожествлять вождей идет от старых, царистских настроений, от чувства раба. Кстати, в моем родном городе сталинисты даже во времена Сталина были редкостью, ибо одесситы от рождения ощущают себя свободными людьми. Советская история подтверждает гипотезу Георгия Федотова, что советская система с ее подавлением личности была создана прежде всего московским типом русского человека. Все-таки, настаивал Георгий Федотов, «в той легкости, с которой русский народ принял большевистское рабство (называя его в первое время свободой), не один лишь общий закон революционного процесса: от анархии к деспотизму. Здесь сказывается московская привычка к рабству, культура рабства и московские и петербургские столетия истории»
[363]
У нас до сих пор нет единства по основному вопросу, по базовым ценностям. Обычно европейские народы связывают имя своей нации с теми ее представителями, которые внесли наибольший вклад в мировую культуру. По логике, мы прежде всего должны гордиться Достоевским как гением мировой литературы, соизмеримым по значимости с Шекспиром. Но, как было сказано, ценность культуры занимает далеко не первое место в нашем национальном сознании. И этот факт сам по себе свидетельствует, что мы, несмотря на всеобщую грамотность населения, несомненные успехи в науке, в культуре в советскую эпоху, так и не преодолели ахиллесову пяту русского национального сознания. Речь идет о том, что «русскому человеку не родственно и не дорого, его сердцу мало говорит то чистое понятие культуры, которое уже органически укоренилось в сознании образованного европейца».
[364]
Сам по себе факт, что мы выдвигаем на первый план в своих предпочтениях полководцев, говорит о том, что мы не сумели преодолеть советскую психологию осажденной крепости, Железного занавеса, к счастью, нет, а психология осажденной крепости осталась. Хотя, как сказать! Все, после присоединения Крыма, идет к возрождению железного занавеса. На этот раз воссозданного не русской властью, а Западом. Если ввести нынешнее спровоцированное, в том числе и нами, противостояние Запада в контекст русской истории всего XX века, то получается совсем не радостная картина. Почти на весь XX век, с 1917 по 1991 год, Россия из-за большевистской революции оказалась в роли осажденной крепости, была выведена по собственной воле из общего контекста развития мировой цивилизации, что не могло не привести к целому ряду культурных утрат. Но прошло всего четверть века, и мы снова, по собственной воле переходим на позиции изоляционизма, начинаем выпадать из современной, быстро развивающейся, глобальной цивилизации.
