По крайней мере то, что мы сегодня наблюдаем, равнодушие и «спокойное бесчувствие» к жертвам красного террора и особенно сталинских репрессий, подтверждает правоту Георгия Федотова в оценке специфического русского проявления жестокости. Просто сегодня, после семидесятилетней коммунистической переделки русского человека, его «спокойное бесчувствие» к гибели миллионов своих соотечественников приобрело гипертрофированный характер. А от традиционной российской жалостливости, которая смягчила наше традиционное «восточное равнодушие» к мукам ближнего, сейчас уже мало что осталось. Впрочем, сам Георгий Федотов, исходя из опыта сталинских репрессий конца 30-х, обнаруживает: чем дальше Россия шла по пути социалистического строительства, тем меньше было оснований думать, «что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть». По крайней мере сейчас, писал Георгий Федотов, «кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. Жалость для них бранное слово, пережиток. “Злость” – ценное качество, которое стараются в себе развивать».
[373]
И мне думается, что если мы будем принимать во внимание реальные результаты семидесятилетней коммунистической переделки человека, то перестанем удивляться, почему так жесток новый русский человек, почему в новой, якобы посткоммунистической России по-старому, по коммунистически относятся к преступлениям большевизма – как к неизбежным жертвам исторического прогресса. На мой взгляд, лукавством являются попытки новых левых взвалить всю ответственность за жестокость наших новых, посткоммунистических нравов на жестокие реформы начала 90-х.
К примеру, исследователь А. Ю. Юревич обращает внимание, что в современной России ежегодно гибнет 5 тысяч женщин от побоев, нанесенных мужчинами. Но есть все основания полагать, что в старой России от побоев умирало куда больше женщин. Набожность и жестокость шли рука об руку в российской жизни. Избивал до полусмерти, «бил без пощады» свою жену Марью герой рассказа Чехова «Мужики» Кирьяк. Его жена Марья «считала себя несчастною и говорила, что ей хочется умереть».
Философ Н. О. Лосский в своем исследовании российского характера тоже обращает внимание на то, что сам Федор Достоевский называл «жестокостью народа», на избиение пьяными отцами и своих детей и своих жен. Горький в своей автобиографии описывает случаи таких избиений. Короленко, будучи сослан на поселение в Березовские починки Вятской губернии, жил в избе крестьянина и наблюдал тяжелую жизнь женщин в такой семье, где мужчины были пьяницы. Он видел там жестокие избиения жены мужем. Защищаемая им против этого зверства крестьянка рассказывала, что в ее жизни были четыре случая, когда муж, подвергая ее побоям, сбрасывал ее с полатей на пол, несмотря на то, что она была беременна.
Жестокость и озлобление были вызваны, шли, как полагают исследователи русского характера, от голодной жизни, от вечной нужды. Но все же жестокость есть жестокость, тем более, когда она становится если не чертой национального характера, то по крайней мере особенностью повседневной жизни.
Обращая внимание на то, что сегодня женщины в России погибают от побоев мужей, мы должны говорить обо всем этом не как о чем-то новом, родившемся из-за «праздника свободы», а как о следствии медленного, растянувшегося на век процесса преодоления жестокости российского патриархального, крестьянского быта.
Лично я не могу понять, как можно было соединить жестокость в быту, равнодушие и терпимость к дикости русского быта с развитым религиозным чувством, поисками Христа как правды. Скорее всего эти разные черты российского характера воплощались в разных людях. Не может действительно религиозный человек методично, изо дня в день истязать своих близких. «Есть ли кто лютее нашего народа?» – спрашивает Кузьма, философ из народа, герой очерка Ивана Бунина «Мужики». И сам себе отвечает: «В городе за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный ряд гонится, а нагонит, мылом его накормит. А как наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьет смертным боем, али мальчишку дерет как сидорову козу, али потешается над ним?»
Конечно, российские литераторы нарочито выпячивали слабости и недостатки российской души, эта традиция шла от Гоголя. Выпячивали все мерзости российской жизни в надежде на очищение шоком. Хотя какая нарочитость! «Еще до сих пор насмерть убивают в кулачных боях, среди великой дикости и глубочайшего невежества». Эти слова принадлежат тому же Бунину. Все произошло, как предвидел великий русский писатель: жестокость мужика, «лютость» нашего народа должна была прорваться наружу и закончиться мясорубкой гражданской войны.
Русский человек, как в 1918 году писал в сборнике «Из глубины». С. А. Аскольдов, все время соскальзывает в бездну кровавых преступлений потому, что в «его душе есть и «божественное» и звериное, но нет середины, то есть человеческого, нет того, из чего вырастает закон, культура, богатство». Если нет уважения к закону, то нет и гуманизма, нет культуры. Уже в 20-е все русские мыслители в изгнании отдавали себе отчет, что наша революция, наша гражданская война 1918–1920 годов поставила крест на всех иллюзиях так называемого «религиозного народничества», на всех этих разговорах о том, что русский человек велик тем, что он ставит справедливость выше закона. Страшная правда, открывшаяся во время гражданской войны, состояла в том, что на самом деле при всей нашей любви и разговорах о справедливости, этического пафоса в народной душе не было. Репрессии Ленина и Троцкого, а затем репрессии Сталина были возможны только потому, что «этический уровень русской души невысок».
[374]
§ 8. О советских корнях сталиномании
Мне все же думается, что со всех точек зрения было бы неверно, подобно культурологу Игорю Яковенко, целиком и полностью выводить неосталинистские настроения из русского национального архетипа, из «мифологии традиционного общества, восходящей к культурному космосу русского крестьянства». Все дело в том, что для современной посткоммунистической России предельно важно выяснить, что в нынешнем, дающем о себе знать до сих пор нашем жестокосердии идет от так и непреодоленных черт национального характера, а что является специфическим советским наследством, результатом советской переделки русского человека. Что – от национального характера, а что – от советской инженерии человеческих душ? По крайней мере, мне кажется, преодолеть наследство советской инженерии легче, чем то, что формировалось тысячелетней русской историей. Хотя, как отделить одно от другого? Что в нашем, шокирующем иностранцев безразличии к могилам предков от советского «мы наш, мы новый мир построим», а что – от традиционного русского забвенья тех, кто жил до нас. Ведь после того, как в ходе советской истории русский национальный характер был преобразован в характер советского человека, исходное традиционное окрасилось во многих случаях в коммунистический цвет. Примером тому – судьба традиционной российской жалостливости в ходе продвижения России к вершинам социализма. Согласно концепции Игоря Яковенко, в оценках «вождя народов» проявляется столкновение двух картин мира и двух культур. «Высоколобые», как он пишет, то есть образованные люди, исповедующие ценности модерна, исповедующие либерально-гуманистические ценности, видят в Сталине тирана, душителя свободы. И, соответственно, как полагает этот автор, традиционные русские, «люди простые», живущие вне ценностей европейского модерна, видят в Сталине все привлекательное. Для них Сталин – «и великая империя, и русский язык как «старший брат», и предельный уровень патернализма, когда Вождь думает за всех, ставших под его великую руку. Сталин – символ изоляционизма и антизападничества: с его именем связана ностальгия по мифически переживаемому статусу сверхдержавы, распоряжавшейся судьбами мира. Сталин – настоящая власть. Грозная и неподкупная сакральная власть».
[375]
