Кстати, мое собственное мировоззрение, мой собственный взгляд на истоки и природу советской системы, есть одно из свидетельств существования преемственности в развитии русского духа, русской общественной мысли, преемственности между тем, как видели советскую, большевистскую систему свидетели ее зарождения (речь идет о русских мыслителях начала XX века), и мы, та часть советской интеллигенции, которая в силу случая оказалась погруженной душой, мыслями в ту русскость, которую несли в себе лучшие, наиболее талантливые представители дореволюционной русской общественной мысли. Кстати, сам факт, что мы, советские люди первой половины 60-х, в данном случае я говорю о себе, восприняли правду врагов большевизма как свою личную правду, говорит о силе русского гуманистического чувства, русской любви к человеку, которая все же не угасла, несмотря на все усилия советской системы по переделке духовной природы русского человека. Такие, как я, а их было немало, кто с юности, со студенческих лет воспринимал советскую систему как нечто противоестественное, противное идеалам гуманизма, просто выражали инстинкт самосохранения нации как целостности. Не больше и не меньше.
И конечно здесь я просто был обязан показать онтологию, человеческое содержание того, что мы называем перестройкой. Я был вынужден показать то, что сегодня не принимают во внимание или преднамеренно игнорируют критики перестройки, а именно качественные различия между мировоззрением Горбачева, который, по крайней мере, в первые годы перестройки не выходил за рамки шестидесятнических требований демократизации социализма, и мировоззрением команды Ельцина, которая действительно с самого начала настаивала на полном демонтаже и советской экономики и советской политической системы. На самом деле перестройка в начале была лишь попыткой второго издания пражской весны.
В первой части книги я пытаюсь показать, что советская философия в лице ее лучших представителей уходила от официального марксизма-ленинизма точно так, как порывала с коммунистической идеологией почвенническая литература, путем реабилитации христианских, православных ценностей, реабилитации чувства сострадания, совести. В силу своего личного жизненного опыта я имею также возможность рассказать, как уходила в идеологии от советской модели Польша времен «Солидарности».
Вторую часть книги я целиком и полностью посвящаю критике и опровержению учения об особой русской коллективистской цивилизации в том виде, как она была впервые сформулирована, и в том виде, как она уже интерпретируется, в частности, в книге Сергея Кара-Мурзы «Крах СССР», в статье Всеволода Чаплина и Александра Рудакова «О Боге, человеке и цивилизации». Этот раздел книги я начинаю с опровержения тезиса проповедников учения об особой русской цивилизации, тезиса о том, что Ленин и соответственно Троцкий руководствовались во время революции и гражданской войны не марксизмом, а требованиями русского культурного кода, не марксистским идеалом, а идеалами русского народа. Если я докажу, что все же Ленин, а позже Сталин воплощали в жизнь учение Карла Маркса о первой фазе коммунистической формации, а не требования русского культурного кода, то тем самым я смогу показать, что на самом деле перестройка была запоздалой контрреволюцией. Далее логика исследования требует доказать, что нельзя было воплощать в жизнь то, чего на самом деле не было, а все эти мифы и гипотезы о русской цивилизационной особости – от утраты веры в себя. В этой главе я обращаю внимание на исходный национальный нигилизм и национальное пораженчество самого учения об особой русской цивилизации. Естественно, я был вынужден, опираясь на работы Владимира Соловьева, показать, почему с самого начала учение Николая Данилевского не имело под собой исторической и фактологической почвы, имело чисто эмоциональное происхождение. Далее при исследовании причин победы большевиков в гражданской войне я обращаю внимание на те особенности русского национального сознания, которые прямо противоречат мифу о коллективистской природе русской души, но которые умело эксплуатировали в своих политических целях большевики. Все это заставляет меня снова рассказать правду о реальной душе и реальных устремлениях русского крестьянина, как она была описана до революции во всех серьезных исследованиях, посвященных этой проблематике. Здесь же я пытаюсь показать истоки происхождения мифа об особой коллективистской природе русского человека, якобы пренебрегающего экономическими стимулами к труду и предпочитающего соборный, коммунистический труд. Далее я попытаюсь доказать, что на самом деле советский строй был не выбором русского трудового народа, а реализацией на русской почве марксистского учения о диктатуре пролетариата. И, следовательно, как я пытаюсь показать в книге, вся история строительства социализма в СССР была историей беспрецедентного насилия над Россией и русским человеком. Ничто так не обнажает ложь учения об особой русской коллективистской цивилизации, как история создания и жизни советского колхозного строя. Именно путем выявления черт, которые родственны и советской системе и гитлеровской Германии, я пытаюсь показать, что советская система, как и нацистская, была на самом деле западным проектом, вызвана общим кризисом западной, европейской цивилизации. И здесь, в заключительных разделах книги, я пытаюсь объяснить причины зарождения учения об особой русской цивилизации, которое ведет к реабилитации преступлений сталинской эпохи и на самом деле является рецидивом сталиномании.
Часть первая
Глава I
Перестройка Горбачева как революция сверху
§ 1. Политика «гласности» как праздник «Правды-истины» по-русски
Когда погибла «советская система»? Это произошло еще в 1989 году, как только «контрреволюционная литература», и прежде всего воспоминания российской интеллигенции о революции, о гражданской войне, переместились из спецхранов на полки книжных магазинов, на страницы «Нового мира». И тогда образованные советские люди увидели, что практически вся интеллектуальная, культурная элита России не приняла ленинский Октябрь, восприняла все произошедшее, и прежде всего победу большевиков, как национальную катастрофу, а созданный ими строй как уродство, как нечто противоестественное, противное не только здравому смыслу, но и природе человека. «Окаянные дни» Ивана Бунина, «Несвоевременные мысли» Максима Горького, «Петербургские дневники 1914–1919 годов» Зинаиды Гиппиус, «Дневник 1917–1921. Письма» Владимира Короленко, «Очерки великой смуты» Антона Деникина, «Маска и душа» Федора Шаляпина. И, может быть, самое главное – размышления о революции, об античеловеческой сути большевизма Николая Бердяева, Семена Франка, Петра Струве, Георгия Федотова, Федора Степуна. И ничего, абсолютно ничего не осталось в сознании читающей, думающей советской интеллигенции от скреп марксистско-ленинской идеологии, от того образа русской истории и образа социалистического строя, который десятилетиями внедрялся государственной пропагандой, учебниками истории КПСС.
Оказалось, что истина и правда у тех, кто был под запретом, кто, как Николай Бердяев, утверждал, что «коммунизм есть борьба против духа и духовной жизни», что «его моральные последствия более ужасны, чем последствия государственные, правовые и экономические, они будут длительные». Самое страшное состоит в том, писал Николай Бердяев, что русские люди вместе с привычкой к советскому строю «привыкают к рабству, им более не нужна свобода, они предали свободу духа за внешние блага. Черное чувство зависти становится определяющей силой мира».
[28] И самое важное случилось, когда люди поняли: ничего более ужасного, чем советский тоталитаризм, советская система подавления прав и свобод личности, в истории Европы не было. Это оказалось для многих страшной правдой, взорвало фундамент веры в то, что советский человек является самым свободным человеком в мире. Во всех этих воспоминаниях о революции и о первых годах советской власти рефреном звучала мысль Семена Франка, что «никогда не было такого общества, в котором бы вся жизнь личности была бы так безраздельно подчинена государству», что «до русского коммунизма во всемирной истории не было такого деспотизма, который, с одной стороны, втягивал всю жизнь подданных в орбиту своей власти и пытался по общим принципам регулировать ее».
[29]
