А что осталось от русской природы теперь, после красного террора, после коллективизации, после сталинских репрессий конца 30-х, после войны, которую мы выиграли и из-за того, что не боялись потерь! «Народа-богоносца», которому поклонялись русские консерваторы последней трети XIX века, на самом деле у нас не было никогда. После революции не только веховцы, русские консерваторы-западники, но и идеологи националистического «Всероссийского народного союза» с иронией говорили о своих иллюзиях, связанных с «народом-богоносцем».
Видит бог, нынешнее, ставшее снова модным славянофильство, учение об особой миссии русского народа отдает клиникой. Но, повторяю, поражает, что и те мыслители, которые составили гордость российской нации, не видели, не считались с духовными, моральными последствиями гибели дореволюционных российских классов, последствиями гибели того, что было принято называть российской цивилизацией.
И тут, кстати, было глубинное противоречие в самом мышлении глашатаев грядущей русской контрреволюции. С одной стороны, они обращали внимание на начавшийся у них на глазах процесс ускоренного обуржуазивания, индивидуализации, атомизации русского патриархального человека в рамках коммунистической формации. Понятно, что вечный страх за свою жизнь при Ленине и Сталине сам по себе обострял животный эгоизм, желание сохранить себя любой ценой, любыми средствами. Но в то же время они, вопреки фактам, вопреки тому, что сами наблюдали и видели, делают ставку на духовное возрождение народа. «Русский вопрос, – пишет тот же Бердяев, – есть прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена».
[98]
В том-то и дело, что русская душа, характерное для русских мыслителей русское сердце со свойственной ему верой в Россию, и мешали русским мыслителям в изгнании мыслить систематично, в соответствии с азбучными истинами общественной науки, то есть рассматривать исследуемые ими явления в развитии, в связи с возникающими в ходе этого развития новыми обстоятельствами. Они почему-то даже не допускали мысли, что созданная Лениным и Сталиным советская, тоталитарная система способна к изменениям, саморазвитию, и, самое главное, что возможна сама гуманизация этой системы.
Поразительно, что у цитируемых выше русских философов в изгнании (Николай Алексеев в данном случае исключение) не возникло даже и предположения, что сами лидеры коммунистической России могут в конце концов разочароваться, разувериться в марксизме, что они в конце концов проявят самостоятельность мышления, которой были лишены последовательные марксисты Ленин и Сталин, и начнут искать другие, немарксистские дороги в будущее России. Ими не принималась во внимание возможность описанной выше эволюции, возможность постепенной гуманизации тоталитарной системы. И это, наверное, связано с тем, что никто из русских мыслителей, оказавшихся после гражданской войны в эмиграции, не дожил до хрущевской оттепели, до его доклада о культе личности Сталина на XX съезде КПСС, с которого и начинается реабилитация так называемой «общечеловеческой морали» в самом СССР. Никто из них не предвидел, что распад советской системы, распад идеологических основ коммунистического тоталитаризма начнется с противопоставления Сталина Ленину, с идеализации так называемых «идеалов Октября», что демократия в советской России, в КПСС начнется с публичной, открытой полемики между так называемыми «ленинцами» и «сталинистами» на партийных собраниях.
И самое поразительное, что даже такие крупные по качеству мышления (по своим аналитическим способностям к ним примыкает и Георгий Федотов) философы как Николай Бердяев, Семен Франк, на мой взгляд, не предвидели трансформацию самого марксизма, саму возможность противопоставления так называемого «молодого», «гуманистического» Маркса Марксу как идеологу диктатуры пролетариата, Марксу как идеологу пролетарской революции.
Марксизм как учение о диктатуре пролетариата, как и предвидел Георгий Федотов, действительно «был» и «сходил на нет» уже в конце 50-х. От марксизма как учения о диктатуре пролетариата мало что осталось не только у будущих еврокоммунистов, но и у советских коммунистов. Георгий Федотов был прав в том, что настоящий, подлинный революционный марксизм, который исповедовал Ленин, сошел на нет вместе с уходом с политической сцены так называемого «поколения первенцев революции»
[99] Георгий Федотов, который, в отличие от других русских мыслителей, покинувших Россию на «философском пароходе» в 1922 году, успел окунуться в жизнь советского НЭПа (он выехал из СССР в 1925 году) и в молодости как социал-демократ прошел марксистскую выучку, сумел увидеть все последствия превращения марксизма из учения о революции в государственную идеологию. Уже во второй половине 20-х, когда он писал свои статьи о новой, коммунистической России, было видно, что «огромные средства, потраченные государством на пропаганду марксизма, множество журналов, марксистских институтов и академий не дали ни одного серьезного ученого, ни одного талантливого писателя». Было видно и естественное в этих условиях огосударствление и примитивизация марксизма. Если, как пишет Георгий Федотов, для него, для поколения русских социал-демократов 90-х XIX столетия марксизм был прежде всего «экономической доктриной», экономическим детерминизмом, то для России 20-х марксизм становится «обязательным катехизисом» для политграмоты. «Немногие из коммунистов, – пишет Георгий Федотов, – читали Маркса, но монополия коммунистического слова, монополия школы создали огромные кадры юношей, для которых вне коммунизма нет ничего в жизни».
[100] Но именно потому, что для Федотова, как и для всей российской интеллигенции конца XIX – начала XX века (кстати, не только для Георгия Федотова, но еще больше для Николай Бердяева, Сергея Булгакова, Семена Франка), марксизм был всего лишь экономической доктриной, философией экономического детерминизма, он не видел, не мог предвидеть, что в новой России, уже после войны, преодоление того, что он называл «классовым примитивизмом» в марксизме, начнется как раз благодаря новой моде на марксизм, правда, на так называемого «молодого Маркса», «гуманистического Маркса», как говорили мы и наши профессора в 60-е уже XX столетия.
Но все же, как студент философского факультета (1963–1968 годов), могу сказать: многое связанное с судьбой марксизма в советской России, Георгий Федотов угадал. Сам по себе классический марксизм и даже марксизм «Капитала» для способных, обладающих от природы аналитическим умом студентов, при всех их усилиях, так и не становится «духовной пищей». Все верно: «Обыкновенно к концу университетских лет молодежь разочаровывалась в нем».
[101] Одна часть этих активно мыслящих студентов уходила в наше время, в 60-е, в математическую логику, другая – в историю философии, третья – в становящуюся популярной социологию. Показательно, что на кафедру научного коммунизма, а потом на факультет научного коммунизма, уже во второй половине 60-х шли те, кто не обладал навыками философского мышления, те, кто с трудом сдавал экзамены по истории философии. Так постепенно умирал традиционный революционный марксизм всего спустя пятнадцать лет после смерти сначала Георгия Федотова, а потом и Ивана Ильина. Но и здесь надо быть справедливым, Георгий Федотов не предвидел то, что нельзя было предвидеть до опубликования «Философско-экономических рукописей» Карла Маркса 1844 года, не мог предвидеть, что в марксизме содержалась не только идеология пролетарской революции, но и идеология преодоления победы победившего пролетариата, идеология преодоления того, что молодой Карл Маркс называл «казарменным коммунизмом». Речь идет о его философии преодоления отчуждения человека от человека, о философии разотчуждения.
