На мой взгляд, первая развернутая попытка трактовать марксизм прежде всего как теорию предметной сущности человека, как тождество процессов опредмечивания и распредмечивания содержится в докладе Генриха Батищева на конференции Института философии Академии наук СССР «Человек в социалистическом и буржуазном обществе», состоявшейся в 1966 году.
[102] В это время в советской философии проблемы разделения труда, отчуждения труда, овеществления труда начисто вытесняют традиционную марксистскую проблематику, лежащую в основе его теории о пролетарской революции.
На самом деле тот прогноз освобождения России от коммунизма, который мы находим прежде всего у Ивана Ильина, и о котором достаточно подробно говорилось выше, был не столько научным прогнозом, сколько декларацией о своей верности идеалам русскости, заявлением о своей вере в русский народ и в Россию. Все размышления Ивана Ильина о некоммунистическом и небольшевистском будущем России пронизаны верой: в один прекрасный день оживет то, что умерло еще до Октября, «в России начнется великая борьба за религиозное очищение и обновление». «Надо предвидеть, – писал уже в начале 50-х Иван Ильин, – что это будет борьба большого напряжения и долгого дыхания. Русский человек должен вернуть себе цельную веру, в которой сердце и разум, созерцание и воля сольются в единый поток такой силы, что на него отзовется и самый инстинкт; тогда будут найдены новые творческие идеи и создастся новая христианская культура».
[103] Иван Ильин связывает «крушение коммунистического строя» с «новой идеей – религиозной по истоку и национальной по духовному смыслу».
[104] Он верит, что освобождение России от коммунизма обязательно произойдет снизу и станет результатом нравственного перерождения советского человека в русского, в морально мыслящую личность.
«Мы можем быть твердо уверены, – настаивает он, – что русские сердца не разлюбили Россию и не разучились верить, но научились верно видеть злобу, научились ценить свою историю, научились и еще учатся келейной молитве и зрелым волевым решениям».
[105] Иван Ильин даже не пытается объяснить, откуда возродится этот национальный характер и всепобеждающее религиозное чувство. Ведь страницей позже он сам признается, что Россию спасет то, чего у нее не было даже до революции, до коммунистической переделки русского человека. Логика его веры в России находится в полном противоречии с его логикой анализа причин победы большевиков. Как ученый он согласен с теми, кто утверждал: именно дефицит национального чувства и национального характера, «незрелость и рыхлость национального характера русского народа» помогли большевикам прийти к власти. Тем более, как пишет он сам, «этой своеобразной беспочвенности и рыхлости» даже «здоровых сил народа» сопутствовал еще «неизбежный запас больных и разрушительных сил». Речь шла прежде всего о крестьянстве, в котором, по его словам, жил «неизжитый запас больных и разрушительных сил…памятозлобие крепостного права и вековая мечта земельного передела и анархии».
[106]
Мне думается, что, наряду с философами, русскими мыслителями в изгнании, очень много для понимания особенностей русской психологии, которые совместно со многими другими причинами способствовали победе большевиков, сделал и генерал Антон Иванович Деникин в своей книге «Очерки русской смуты», где, на мой взгляд, он дал блестящий пример реализма и аналитической глубины при анализе причин победы красных, или, что то же самое, – поражения белых. Беда наша состояла в том, писал Антон Деникин, что «увы, затуманенные громом и треском привычных патриотических фраз, расточаемых без конца по всему лицу земли русской, мы проглядели внутренний органический недостаток русского народа: недостаток патриотизма. Теперь незачем уже ломиться в открытую дверь, доказывая это положение. После Брест-Литовского договора, не вызвавшего сокрушительного народного гнева, после инертного отношения русского общества к отторжению окраин, даже русских по духу или крови…»
[107] И здесь же о русской инертности, которая также способствовала победе целеустремленных и ни перед чем не останавливающихся большевиков: «…народ – крестьянский и казачья масса – страдал пороками: невежеством, инертностью и слабой волею к сопротивлению, к борьбе с порабощением, откуда бы оно не исходило – от вековой традиционной власти или от внезапно появившихся псевдонимов».
[108] Речь в данном случае шла о главных вождях большевизма, о Ленине и Троцком.
Примечательно, что даже предельно трезвый Георгий Федотов, лишенный патриотической патетики и православного фундаментализма Ивана Ильина, связывает освобождение России от коммунизма с неизбежным, с его точки зрения, возрождением религиозных чувств в русском человеке. «Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства, – пишет Георгий Федотов уже в середине 40-х, после окончания войны. – Но когда-нибудь метафизический подход проснется и в этом примитивном существе (речь идет о советском человеке – А. Ц.), живущем пока культом машины и маленького личного счастья».
[109] И ни одного слова о том, как это чудо произойдет, как после продолжавшихся к тому моменту 28 лет «постоянного из года в год «умаления и удушения свободы», после того, как «погибла не только старая интеллигенция… но и широкая народная интеллигенция, ею порожденная», после того, как в советском человеке «погибла сама потребность в ней» (свободе – А.Ц).
И в результате, вместо анализа возможных вариантов распада советской системы опять, как у Ивана Ильина, ставка на чудо. Правда, если Иван Ильин верил, что чудо придет из России, из проснувшегося русского национального сознания, то Георгий Федотов до конца жизни продолжал смотреть в сторону Запада. «Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию».
[110]
§ 5. О механизме самоизживания большевизма как сверхжестокости
Как ни странно, но прорицатели нашей контрреволюции, писавшие о самоизживании большевизма, не видели, как оказалось, главного. Ими не принимался во внимание известный еще со времен французской революции механизм внутреннего изживания жестокости, феномен усталости и общества, и революционной партии, и самих палачей от жестокости. Не виделось, что на самом деле сломает систему не бунт против опостылевшей жестокости, как рассчитывал, к примеру, Ильин, а элементарная усталость от жестокости, когда в один прекрасный день все те, кто спокойно посылал своих политических противников на расстрелы, на смерть, дрогнут и уже не смогут это делать. В действительности система дряхлела не от возрождения христианской морали или духовного ренессанса, а от усталости самой революции, самого карающего меча революции.
