Все верно, как еще в 20-е наблюдал с близкого расстояния Георгий Федотов, «человеческая природа не выносит больших кровопусканий без наркотиков». По этой причине «идейные чекисты» типа Блюмкина вместе с поэтами типа Есенина в «ночных московских кабаре эпохи военного коммунизма» «неизбежно ищут забвения в кокаине, разврате или эстетике».
[111] Но ведь среди идейных чекистов были и просто люди. И не трудно было предложить, что усталость от обильных кровопусканий, от жесткости, может вызвать у них и моральное отвращение к их повседневному делу. Но, наверное, до смерти Сталина, до зарождения хрущевской оттепели такой альтернативы усталости от больших кровопусканий трудно было представить. В детстве, в отрочестве я летом жил рядом с таким «идейным чекистом» на пенсии, со своим дедушкой, отцом отца. И я могу засвидетельствовать, тем более, что был тогда (благодаря усилиям моей православной мамы, а потом благодаря усилиям ее католички тети) воцерковленным мальчиком, чутким к разговорам о боге, о морали. Так вот. По понятным причинам дед-чекист (следователь ЧК на станции Казатино, во время гражданской войны) никогда ничего не рассказывал мне о жестокостях, к которым имел отношение во время гражданской войны. Вся его память была обращена в прошлое – в прошлое своих именитых, оставшихся в истории России предков и в свою революционную молодость. Он любил рассказывать о своей жизни в эмиграции, в Неаполе, куда он сбежал после очередной студенческой демонстрации, показывал фотографии, на которых он сидит рядом с Максимом Горьким у него на даче на Капри. Но никогда, ни слова – о своей работе в ЧК, о командировке в Среднюю Азию во время борьбы с басмачеством. Но, правда, не было в его душе, как я понимаю, ни намека на раскаяние за свое чекистское прошлое, ни слова о религии, о боге. Все это дает мне основание говорить, что на самом деле моральное расслабление чекистов произошло уже позже, в третьем поколении чекистов, после смерти Сталина, когда их карательная миссия стала себя изживать, и прежде всего в моральном отношении. Подобного поворота событий было трудно представить даже таким уникальным аналитикам русской души и русской жизни, как Георгий Федотов.
Ведь Никита Хрущев как рабоче-крестьянский сын, пошедший за большевиками в революцию, как раз и являлся олицетворением этого нового типа, который живописали в своих трудах о большевистской революции русские философы. Он и энергичен, и цепок, и жесток, и одновременно поразительно сервилен, он вульгарный атеист, готов отплясывать гопак, развлекая своего еще более жестокого барина, Сталина, он несомненно целиком и полностью оторван от русской культуры, оторван от традиции русской культуры. Но став верховным вождем, получив неограниченную власть, он ее начинает использовать не во имя упрочения сталинской колесницы смерти, а во имя смягчения аппарата насилия. Никита Хрущев каким-то десятым чувством почувствовал, что Россия устала, окончательно устала от жестокости, что больше народ, крестьян мучить нельзя.
История нашего освобождения от коммунизма, нашей контрреволюции свидетельствует, что возрождение чувства стыда и чувства совести, преодоление в себе коммунистического «все позволено во имя победы революции» возможно и в душе человека, не верящего в бога, не воцерковленного.
И, кстати, этот факт так и не стал до сих пор предметом напрашивающихся само собой философских раздумий. И история советской системы, и тем более история ее самораспада открывают до сих пор мало исследованные механизмы совести.
Сама идеология, в том числе и коммунистическая, структура ее ценностей может долго не меняться, а ее нравственное наполнение, напротив, претерпевать существенные изменения.
Из нашего российского опыта преодоления коммунизма и классовой морали видно, что само по себе нравственное чувство не совпадает целиком с верой во всевышнего, с развитым религиозным чувством. Интересно, что советский бунт совести против коммунистической морали возглавили советские философы-атеисты, не имеющие ничего общего ни с православием, ни с христианством вообще. Речь идет, прежде всего, о О. Г. Дробницком, П. М. Егидесе, Я. М. Мильнесе-Иринине, которые в середине шестидесятых, за четверть века до распада советской системы и марксистско-ленинской идеологии начали реабилитацию совести как ядра человечности. Кстати, Георгий Федотов, несмотря на свои ожидания «диктатора из отрезвевших большевиков», который поведет Россию по «национальной дороге», все же видел, что «опыт, совесть, интуиция могут восстанавливаться в своих правах» без кардинальной «перемены идеи».
Как выяснилось, изначально связанные исходные источники коммунистической идеи могут обособляться, отпочковываться, претендуя на самостоятельное развитие. Примером тому обособление идеала, взятого на вооружение Марксом, гуманистического идеала всесторонне и гармонично развитой личности от политического механизма его реализации, от учения о пролетарских революциях и диктатуре пролетариата. Кстати, не могу не сказать в этой связи, что идеология развития личности, все эти модные во время президентской кампании Медведева 2008 года разговоры о человеческом капитале как источнике инновации развития идут от марксизма последней, советской эпохи, когда никто, как я уже говорил, не хотел говорить и писать о диктатуре пролетариата и о революционном низвержении существующего строя, когда советской интеллигенции был люб «идеал всесторонне и гармонично развитой личности».
Русские философы, пытающиеся издалека, в изгнании выписать образ грядущей контрреволюции, по трудно объяснимой причине никогда не смотрели на этот новый русский тип в развитии, не считались не только с природой этого абсолютно нового для России типа сознания, в основе которого лежала азбука марксизма, но и с его возможными трансформациями и мутациями. Самое главное, ни Николай Бердяев, ни Иван Ильин, как мне кажется, не сделали все возможные исторические выводы из наблюдаемого ими, происходящего на их глазах раскола ленинской гвардии на большевиков-интернационалистов и большевиков-народников. Николай Бердяев видел то, что лежало на поверхности и что венчало колчаковца Николая Устрялова на большевистский Кремль, видел, что «большевизм есть третье явление русской великодержавности».
[112]
Но никому и в голову не могла придти мысль, кстати, вытекающая из наблюдаемых ими явлений, что с того момента, когда большевизм сросся с российской державностью, не патриоты, а, напротив, интернационалисты выдвигаются на первый план борьбы с советской системой, как олицетворением ненавистной им великодержавности, что если и произойдет реванш идейных ленинцев-интернационалистов, то только в результате гибели самой державы. Никто из них не предполагал, что источником разрушения, как им казалось, монолита русского коммунизма, может стать внутривидовая борьба, борьба на взаимное уничтожение между национал-коммунистами и коммунистами-интернационалистами. В одни и те же слова наследники большевиков-народников и наследники большевиков-интернационалистов вкладывали различный, а чаще прямо противоположный смысл. Для национал-большевиков Октябрь был триумфом русскости, возвращением к основам своей русской цивилизации, а для большевиков-интернационалистов тот же Октябрь был началом полного разрыва с русским традиционализмом и с «русской реакционностью».
