Кстати, антикоммунисты, и Петр Струве, и Иван Ильин, в отличие от русского социал-демократа Георгия Федотова, сразу увидели, что на самом деле социалистическая рационализация по-большевистски обернется не только «непроизводительной растратой человеческой рабочей силы», но и растратой русских человеческих жизней, не говоря уже о «непроизводительной растрате» земельных ресурсов, полезных ископаемых, угля, лесов, руды и т. д. Кстати, Иван Ильин, не будучи экономистом, все же видел качественную разницу между общностью имущества, создаваемой в ходе сталинской насильственной коллективизацией, и общностью имущества, возникающей добровольно в ходе добровольной кооперации. «Добровольную общность, – настаивает Иван Ильин, – не следует смешивать ни с социализмом, ни с коммунизмом».
[116]
Добровольная общность земли может вести к рационализации труда и росту его производительности, а советская насильственная общность труда на земле, второе создание барщины, ведет к тому, что наблюдалось в СССР и в 30-е, и в 40-е: как и положено при барщине, на хозяина – государство – крестьянин работает спустя рукава, сберегая свои силы для интенсивного труда на своей земле. В начале 50-х тому же Ивану Ильину было окончательно видно, что колхозный строй изначально неэффективен, что новая социалистическая Россия спасается от голода прежде всего благодаря так называемым «личным подсобным хозяйствам» крестьян. В начале 1950 года он пишет в статье «Русский крестьянин и собственность»: «Сведения, идущие из России, рисуют нам тот своеобразный хозяйственно-душевный раскол, который переживает русский крестьянин при коммунистическом строе. Все, с чем он имеет дело, делится для него на две неравные половины: «колхозное» и «свое». Колхозное обозначает отнятое… коммунистически-чиновничье…это «они». Свое – это то, что «осталось»…: здесь стоит промышлять, изворачиваться, не жалеть «горба», работать даже ночью. Это «мы», «наше»; здесь важен урожай и порядок: это прокормит… Понятно, что «своя» скотина была «ухожена», накормлена и множилась, тогда как коммунистическая скотина была, по жалобам самих советских донесений, скверно «ухожена», еле накормлена, не плодилась и околевала без всяких причин».
[117]
Иван Ильин до конца своей жизни отстаивал реалистический подход к психологии русского человека, обращал внимание, что большевики пытались коллективизировать труд самой индивидуалистической из всех славянских наций, коллективизировать труд русского крестьянина, который никогда не любил работать сообща, не любил коллективную организацию труда. «Русскому народу, – настаивал он, – всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами».
[118]
Видит бог, таких откровенных наперсточников, как наши новоявленные поборники особой русской коллективистской цивилизации, вообще не было в истории русской общественной мысли. Все они, примером тому Сергей Кара-Мурза, откровенно игнорируют в своих работах все, что было известно о психологии русского человека, что было сказано, теми, кого мы сегодня с гордостью называем «выдающимися представителями русской общественной мысли». Все они, не говоря о наших историках, в том числе Василий Ключевский, обращали внимание на то же что и Иван Ильин: индивидуализм в труде является сущностной чертой русского национального характера.
Но, повторяю, все русские мыслители, и здесь между ними не было различий, видели, что смерть коммунизма может привести, в силу свойственного нам, русским, максимализма, к целому ряду перегибов, рецидивов большевизма. И здесь они как в воду глядели.
Наши реформаторы и в экономике, и в политике как бы нарочно сделали то, что с точки зрения мыслителей в изгнании ни в коем случае нельзя было делать. Из того факта, что значительная часть государственной промышленности «неэффективна», «бездоходна», предупреждал Георгий Федотов, нельзя утверждать, что государственные предприятия в принципе не могут быть давать доход при иной, более «хозяйственной системе», то есть рыночной. Русские мыслители в изгнании не страдали тем либеральным фундаментализмом, которым страдала перестроечная советская интеллигенция, а позже – реформаторы первой половины 90-х.
Георгий Федотов предупреждал, что самое опасное, самое разрушительное для посткоммунистической России, это жажда сделать все наоборот, то есть переходить от тотальной общественной, государственной собственности к тотальной частной собственности. «Если дорожить экономической мощью Русского государства, его влиянием на общую хозяйственную жизнь страны, – настаивал Георгий Федотов, – то нельзя, увлекаясь духом антикоммунистической реакции, разделивать все сделанное, разбазаривать, раздарить или продать с торгов все государственное достояние России. Здесь национальный интерес ограничивает экономическую логику. Тщательное изучение работы каждого предприятия, каждой отрасли должно определить их судьбу. Как общий принцип, государство отдает лишь то, с чем оно само не в силах справиться. Конечно, это будет львиная доля захваченного, но отсюда далеко еще до принципа общей денационализации».
[119]
Обладая национальным самосознанием, оставаясь до конца жизни российскими патриотами, да к тому же учитывая особенности национальной психологии, все русские мыслители в изгнании понимали, что в условиях перехода от советской коммунистической системы к рыночной роль государства в организации общественной жизни будет высокой, а потому обязательно следует сохранять экономическую опору российского государства, то есть значительные доли государственной, национальной собственности. Ничто так не опасно для новой посткоммунистической России, предупреждал тот же Георгий Федотов, как либеральный фундаментализм. «Не с чисто хозяйственной, но с национальной точки зрения, настаивал Георгий Федотов, – либеральная экономическая политика была бы в России опасна. Даже переход от государственной монополии внешней торговли требует постепенности. Государство должно сохранить в своих руках значительные возможности хозяйственного регулирования».
[120] Либеральная политика после смерти коммунизма, объяснял Николай Алексеев, опасна тем, что она вступает в конфликт с элементарным чувством справедливости. Он еще в начале 30-х, за 60 лет до пресловутых реформ Гайдара, увидел, что «приватизация национализированной когда-то большевиками собственности опаснее, чем ее экспроприация в прошлом. Если экспроприированная ранее собственность, к примеру, земля, недра, передается другим собственникам, то получается не освобождение, а грабеж, и в результате ничего не меняется. Вместо старой буржуазии появляется новая, и не всегда лучшая, просто потому, что первая завоевала богатство борьбой и усилиями, а вторая захватила чужое».
[121]
