Для русских мыслителей в изгнании было само по себе понятно, что спустя два поколения, а на самом деле коммунистическая система прожила в два раза больше, воплотившись в трех, четырех поколениях советских людей, невозможна никакая реституция ни на селе, ни в городе. Не может быть и речи о возвращение «украденного».
[122]
И здесь же надо упомянуть о целом ряде сбывшихся предчувствий и просто прогнозов русских мыслителей в изгнании, которые касались путей и методов декоммунизации самой политической системы. Зная русскую национальную психологию и учитывая морально-психологические последствия коммунистического тоталитаризма, все они предупреждали, что постсоветский человек не будет готов к непосредственной демократии по западному образцу, что народовластие в чистом виде в посткоммунистической России может обернуться хаосом, создает почву для прихода к власти новых шарлатанов, популистов по-русски. Русским мыслителям в изгнании было видно, что, кстати, не понимали перестройщики, что сама всеобщая грамотность, появление многомиллионной армии инженеров и ученых в условиях тоталитарной советской системы не ведет к росту политической культуры, к умению самостоятельно мыслить и нести ответственность за свои решения и поступки. Иван Ильин настаивал на том, что даже после трех десятилетий жизни при коммунистах, «всякий трезвомыслящий и ответственный демократ должен со скорбью признать, что русский народ… окажется неспособным к осуществлению демократического строя до тех пор, пока он не восстановит в себе честь, совесть и национально-государственный смысл» Иван Ильин считал, что у русской «народной толщи» в момент краха коммунизма не будет ни «известных знаний и самостоятельного понимания о знаемом», ни необходимой для демократии «ткани солидарности», ни чувства личной ответственность за судьбу государства. Отсюда и вывод: «Какая же психологическая наивность нужна для того, чтобы «верить», будто русский народ, всегда страдавший недостатком характера, силы воли, дисциплины, взаимного уважения, найдет в себе именно после этих долгих лет рабства и раболепия эту сверх-выдержку, эту сверх-умеренность, сверх-волю и сверх-солидарность для осуществления демократического строя».
[123]
Глава III
«Творческое развитие марксизма» как способ декоммунизации марксизма-ленинизма в СССР
§ 1. Парадоксы огосударствления философии
Как я уже сказал, не соответствовало действительности утверждение Георгия Федотова, что в рамках официальной доктрины, которая называлась марксизмом-ленинизмом, не было возможно какое-либо творчество, духовное развитие. По крайней мере, как показала советская философия шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых, это доктрина оставляла все возможности для идейного самоизживания. И в этом, в том, что самые жесткие тоталитарные идеологии все же оставляют свободу творчества, чреватую их саморазрушением, тоже состоит парадокс любого доктринерства. Как я попытался показать выше, идеология, мотивация перестройки, запрос на Правду были инициированы прежде всего шестидесятниками-ленинцами, интеллектуалами-марксистами, верящими в истинность и «неприходящую ценность учения Карла Маркса».
Когда нет никакой другой духовной пищи, никакой другой общественной мысли, кроме марксистской, и труды «основателей» могут стать предметом дискуссии, да еще стимулировать к исследовательской работе. Даже те труды Карла Маркса, которые были известны русским мыслителям в изгнании, и текст первого тома «Капитала», и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» могли быть «духовной пищей» для голодного человека. На фоне философских трудов В. И. Ленина и особенно философского творчества вождя «всех народов» Сталина даже хрестоматийные тексты Карла Маркса содержали в себе глубины философской и исторической мысли, по крайней мере, могли быть источником для работы ума. Кстати, в годы моего студенчества только действительно способное меньшинство изучало марксизм по трудам самого Маркса, а не по учебникам.
Вообще сама канонизация Карла Маркса, превращение его трудов в своего рода священное писание для стран социалистического лагеря имела и позитивные стороны. В результате этой канонизации обрели легитимность и так называемый ранний, демократический Карл Маркс, и все его многочисленные, неопубликованные при жизни рукописи, и, самое главное, философский источник его учения – диалектика Гегеля.
По крайней мере, помню, точно знаю, что в первой половине шестидесятых, когда я учился на философском факультете МГУ, все наиболее интересные преподаватели, наши кумиры в Институте философии АН СССР, и Эвальд Ильенков, и Генрих Батищев, и Олег Дробницкий, и Юрий Давыдов, и Вадим Межуев, считали себя марксистами, работали в рамках проблематики, сформулированной в трудах основоположников, и даже гордились этим. Но одновременно, делая акцент на диалектике Карла Маркса, они подталкивали нас к мысли об относительности выводов Карла Маркса, сделанных в условиях первой половины XIX века, в ту эпоху, которая безвозвратно ушла в прошлое.
Это обстоятельство, наверное, важно для понимания идейной ситуации в стране в последние годы хрущевской оттепели, которая пережила власть Никиты Сергеевича почти на четыре года, закончилась в августе 1968 года.
Все же работать в рамках марксистской проблематики, особенно по следам и раннего и позднего Маркса, в шестидесятые было куда престижнее, чем работать и специализироваться на кафедре ленинизма. И в годы зрелой советской системы, за четверть века до перестройки, всем образованным и мыслящим людям было понятно, что Ленин был плохим, очень плохим философом, во многих отношениях ограниченным человеком.
В эти годы в связи с публикацией 45-го тома полного собрания сочинений Ленина проявлялся интерес только к так называемым последним работам основателя большевизма, к его так называемому «политическому завещанию», к его так и не реализованному пожеланию отстранить Сталина от власти.
Рискну утверждать, что в самом желании и Николая Бердяева, и Ивана Ильина, и Георгия Федотова преодолеть дух левого марксизма «правильно», то есть обязательно путем вытеснения его материалистического, революционного содержания консервативным, христианским смирением, тоже был момент доктринерства. Ведь к началу XX века уже существовал богатый опыт ревизии Маркса, ухода от марксизма с помощью самого Карла Маркса. Все герои моего рассказа знали всю эпопею, связанную с именем ученика «классиков» Эдуарда Бернштейна, связанную с так называемым «оппортунистическим перерождением германской социал-демократии». Но они, дожив до конца сороковых – начала пятидесятых, почему-то не допускали подобного «оппортунистического» перерождения марксизма в большевистской России. Кстати, уже Бернштейн, ссылаясь на марксистское учение Фридриха Энгельса об истине, сформулированное им в «Анти-Дюринге» за два года до кончины в 1893 году, настаивал на том, что «марксизм не признает каких-либо окончательных истин в последней инстанции ни для себя, ни для других учений». Несколько позже, уже в 1897 году, Бернштейн обосновал тезис о том, что Маркс как историк и экономист был превратно понят, что Маркс якобы «не допускал низменных экономических мотивов», ибо «он не отвергал и не игнорировал субъективный фактор, ибо он был весьма далек от сентиментального революционизма, так же как и от того, чтобы идеализировать пролетариат»
[124]
