Канонизация Карла Маркса в СССР в качестве основного учителя привела к поиску и к публикации многочисленных рукописей Карла Маркса, которые существенно расширяли представления о его творческой лаборатории и которые сами по себе размывали скрижали учения, сформулированные в первом томе «Капитала» и в «Манифесте».
Но самое интересное, что наибольший вклад в размывание так называемого «целостного», «доктринального» марксизма внес самый главный доктринер марксизма Владимир Ильич Ленин. Речь идет о его попытке вычленить идейные истоки марксизма и тем самым легализовать, приблизить к марксизму по своей «правильности», по своей научной значимости всех тех мыслителей, которые оказали существенное влияние на формирование мировоззрения «основателя научного социализма».
Ленин в своей статье «Три источника и три составных части марксизма» реабилитировал французских утопистов-социалистов Сен-Симона и Фурье, и английского коммуниста Оуэна, и немецкий идеализм, и диалектику Гегеля, и английскую буржуазную политическую экономию в лице Вильяма Пети, Адама Смита и Давида Риккардо.
В результате уже при Сталине в научный оборот наряду с русскими революционными демократами, наряду с работами так называемых классиков марксизма-ленинизма были введены труды немецких идеалистов Гегеля, Канта, труды социалистов-утопистов. Русские философы в изгнании не видели, вернее, не успели увидеть (они умерли раньше Сталина, только Иван Ильин умер в 1954 году), что на самом деле советский тоталитаризм в идеологии не так уж тоталитарен, что для профессионального философа и профессионального историка, филолога, вообще для любого гуманитария существует возможность и мыслить, и развиваться в профессиональном отношении, и жить в рамках системы.
Я уже не говорю о том, что другие гуманитарии, к примеру, историки и филологи, психологи были куда свободнее в выборе темы исследований, чем философы. Да и сами философы, благодаря реабилитации после смерти Сталина так называемой формальной, а потом математической логики, имели вполне легальную возможность выйти за рамки официального учения о «противоположности между марксизмом и идеализмом» и работать со своим предметом как нормальные, свободные ученые.
По крайней мере уже в годы моего студенчества (как я уже говорил, я был студентом философского факультета МГУ с 1963 по 1968 год, а потом с 1968 по 1972 год – аспирантом) было множество способов получить образование, серьезно заниматься философией, оставаясь формально в рамках системы и не вступая в прямой конфликт с официальной идеологией. В первой половине шестидесятых многие ушли от ортодоксальной философии через открывшиеся ворота математической логики, через семинары Яновской и Александра Зиновьева. Правда, эти ворота открывались для тех, кто был на «ты» с математикой, кто просто был умен. Хорошее знание иностранных языков и прежде всего немецкого открывало дорогу на кафедру истории философии и т. д. Наш кумир Пиана Павловна Гайденко никогда не занималась марксистской философией, она прекрасно объясняла логику развития классического немецкого идеализма от Канта до Гегеля. Кстати она, Пиана Гайденко, посоветовала мне готовиться к экзамену по истории философии по работам Ивана Ильина. Мы шли в Горьковку на Моховой и заказывали работы Ивана Ильина и того же антикоммуниста Бердяева. Нельзя утверждать, что советский философ был отрезан от отечественной философии, а тем более – от классической западноевропейской философии. Все зависело от умственных способностей молодых людей, поступавших в наше время на философский факультет, от их отношения к избранной ими специальности.
В конце концов, надо помнить, что уже во второй половине шестидесятых была легализована социология как наука, и уже тогда появились на русском языке переводы Парсонса.
В общем, надо признать, что сегодня, желая как можно сильнее оттолкнуться от нашего советского строя, мы часто пережимаем в своей критике и разоблачении «тоталитарности» советской системы в целом, тотальности государственной идеологии в целом.
Повторяю. Никто не мог, оставаясь идеологом, гуманитарием, посягать на святое, на внешние атрибуты системы, на научный авторитет Маркса и Энгельса, подвергать сомнению верность и научность социализма Маркса и Энгельса, гениальность Ленина как вождя пролетариата и организатора всемирно-исторической победы большевиков в октябре 1917 года и т. д. Но сохранялась возможность быть настоящим специалистом-гуманитарием и даже профессиональным специалистом в области истории, философии, истории европейской культуры, в области востоковедения и т. д.
Можно было стать гуманитарием всемирного, по крайней мере, европейского масштаба, живя в СССР, работая в советской академии наук. Примером тому и судьба историка Арона Гуревича, и судьба Михаила Бахтина.
Надо понимать, что примерно за двадцать лет до начала перестройки система уже утратила прежнюю идеологическую жесткость. И самое интересное, что послабления шли сверху, от самих профессоров, по их собственной инициативе. Только теперь я начал понимать, что кафедра русской или отечественной философии, я уже не помню ее точное название, была пристанищем не только бывших работников КГБ, но и пристанищем для русских националистов. Николай Бердяев, уходя в мир иной на пессимистической ноте, не мог себе даже представить, что всего через двадцать лет после его кончины на самом идеологическом факультете большевистского МГУ профессора-коммунисты будут читать целый семестр курс по истории русского идеализма, где почти одну треть времени будет занимать изучение его работ и прежде всего его классической «Философии свободы».
«Диалектический материализм» действительно еще долго был, как писал Бердяев, господствующим мировоззрением. Но уже в шестидесятые наши профессора подменяли изучение диалектического материализма изучением диалектики Гегеля. Я сам, как студент-отличник, занимающийся по индивидуальной программе, по договоренности с профессором Георгиевым (он был довоенный эмигрант из Болгарии), вместо официального курса сдавал экзамен по «Философии духа» Гегеля. Но в зачетке было отмечено, что я сдал экзамен по господствующей идеологии, по диалектическому материализму.
Как я попытаюсь дальше в своей работе показать, многие ограничения свободы мысли, свободы чувствования мира и мировой истории уже шли не от системы, от господствующей идеологии, а от типа мышления, мирочувствования новой советской интеллигенции, сформировавшегося под влиянием марксистской идеологии. Отсюда и парадоксы посткоммунистической России, о чем будет речь в заключительных разделах моего исследования. И созданная большевиками советская экономика рассыпалась. А сформированное в условиях русского коммунизма марксистско-ленинское мирочувствование, основанное на сакрализации революционного насилия, иезуитском «цель оправдывает средства», не только осталось, но и, как я попытался показать в вводной главе к книге, процветает.
Ситуация в общественных науках коренным образом изменилась после смерти Сталина в 1953 году и особенно после осуждения Хрущевым так называемого культа личности Сталина в октябре 1956 года на XX Съезде КПСС. Это было, конечно, начало конца. Сам факт свержения с пьедестала божества, которому молились, поклонялись четверть века, сломал тот стереотип безусловной веры, на котором держалась система. Конечно, Хрущев развенчал Сталина как неподлинного ленинца для того, чтобы укрепить веру в святость вождя Октября. Но Ленин без прислоненного к нему на четверть века Сталина становился уже одинокой фигурой, от которой, как выяснилось спустя тридцать лет, еще легче отказаться.
[133]
