Парадокс состоит в том, что марксист-Ленин дольше продержался на Олимпе советских богов, чем его учитель. Кстати, мои прямые и откровенные разоблачения аморализма учения Карла Маркса о пролетарских революциях (Истоки сталинизма. «Наука и жизнь», № 11, 1988) прошли через препоны цензуры только потому, что в этой статье я не покушался на авторитет Ленина.
Хрущев подорвал основы тоталитаризма не только тем, что разрушил веру в непогрешимость вождей, но и тем, что легализовал возможность дискуссии по поводу вождей. Осуждение культа личности Сталина на самом деле восстановило зачатки многопартийности в СССР. После 1956 года партия разделилась на хрущевцев и сталинцев, на тех, кто поддержал осуждение так называемого «культа личности Сталина», и на тех, кто не принял хулы на великого вождя. Тоталитаризм был подорван после смерти Сталина, и прежде всего после XX съезда КПСС. В оценке этого события я согласен с французским исследователем Береловичем, который полагает, что сталинизм, как бы его ни называли, начинает умирать, когда, благодаря идейным инициативам Хрущева в советском «публичном пространстве появились разные мнения. Этот раскол (речь идет об отношении к Сталину) создал некоторое пространство, некоторый зазор, благодаря которому можно было вести свою собственную игру. Можно было уже отождествлять себя с одним или другим направлением. Это, пусть и внутри социалистических установок, но все-таки позволило выбраться из тоталитарной однородности советского общественного мнения. Создается некоторый плюрализм мнений в обществе, …власть больше не старается контролировать общественное мнение».
Важен не сам по себе факт расхождения между содержащимся в трудах Бердяева, Ильина, Алексеева и других русских мыслителей прогнозом антибольшевистской контрреволюции (во многих отношениях вполне научным) и самим реальным процессом самораспада советской системы в восьмидесятые – начале девяностых, а его содержание. Открытая нами, нашим советским общественным опытом сама возможность возрождения моральных чувств и прежде всего восстановление в правах совести – вне религии, вне религиозного воспитания (по сути, в рамках атеистического мировоззрения), значительно раздвигает представления о человеке вообще, о природе духовной жизни. На самом деле в советском коммунистическом обществе чистого коммунизма, который бы соответствовал учению Карла Маркса, было очень мало. По традиционным, совсем не классовым представлениям о добре, о достойном поведении, строились отношения в семье. Феномен Павлика Морозова, который по идейным соображениям донес на родного отца, не имел массового характера. Даже в советских коллективах, к примеру, в наших академических коллективах, царили традиционные представления о чести и порядочности.
К сожалению, наш советский опыт самопреодоления марксистской идеологии и возникшей на его основе общественной системы не осмыслен сколько-нибудь систематически ни в нашей новой, российской общественной науке, ни на Западе. Современный Запад никак не хочет увидеть и собственную, западную природу марксизма, и цивилизационную значимость нашего русского опыта его преодоления. Тем более, он не в состоянии понять цивилизационный смысл самопреодоления советской интеллигенцией классовой, революционной сути марксизма. Если бы коммунизм был бы реализацией русского культурного кода, свободным выбором русского народа, как настаивает Сергей Кара-Мурза, то все бы происходило прямо противоположным образом: коммунистический код укреплял бы советский строй, а советский строй укреплял бы коммунистический культурный код. Но на самом деле по мере ослабления репрессий в жизни, в реальной духовной жизни СССР, в сознании советских людей, и не только интеллигенции все большую роль играли ценности прямо противоположные коммунизму и коммунистической морали, укреплялись ценности, которые сейчас у нас называют заемными, а именно ценность человеческой жизни, ценность свободы, ценность независимого, самостоятельного суждения, ценность личности. Именно этот переворот в сознании и, конечно, прежде всего интеллигенции, привел, в конце концов, к гуманизации образа мысли советских людей. Но все это происходило в рамках формально сохраняющейся советской идеологии. Люди, интеллигенция сохраняли из марксистской идеологии то, что несло на себе печать гуманизма и прежде всего исходную христианскую идею морального равенства людей.
Показательно для понимания того, что произошло в советской России в конце восьмидесятых – начале девяностых, для понимания особенностей уникальности нашей антикоммунистической контрреволюции, и то, что ее символом, ее духовным вождем оказался не русский православный патриот, не убежденный антикоммунист Александр Солженицын, а социалист и убежденный космополит Андрей Сахаров. Символично то, что решающую роль и в организации первой легальной советской оппозиции в рамках Съезда народных депутатов СССР, и в организации первой легальной оппозиционной партии сыграл именно так называемый «кружок Андрея Сахарова», на самом деле – кружок его последней жены Елены Боннэр, кружок «шестидесятников», интеллигентов-марксистов, исповедующих ценности так называемого еврокоммунизма. Все идеологи и вожди нашего так называемого «демократического движения», сыгравшие решающую роль в опрокидывании коммунистической номенклатуры, были убежденными марксистами и никогда этого не скрывали. Наверное они потому и победили в ходе борьбы за власть в момент распада, одержали верх над патриотами-почвенниками, объединившимися вокруг ГКЧП, что были, в отличие от коммунистов-патриотов, настоящими левыми, владеющими тактикой революции, умеющие в нужный момент в нужном месте обеспечить решающее превосходство в силах.
11 или 12 ноября 1989 года, точно не помню, летел рядом с Леонидом Баткиным, главным идеологом «межрегиональной группы», из Милана в Москву. Вместе с нами на конференции в Бергамо был священник Александр Мень. Но он остался на несколько дней в Италии, чтобы погостить в Венеции дома у Витторио Страда, организатора нашей поездки. И одновременно с Леонидом Баткиным из свежего номера «МН», который в те времена раздавали в самолетах Аэрофлота, узнаем о подробностях крушения Берлинской стены и одновременно крушении «первого социалистического государства на немецкой земле». И Леня, в пол-оборота поворачивается ко мне и произносит поистине историческую фразу: «Оппозиция ГДР победила при помощи нескольких десятков тысяч человек, собравшихся на митинг, мы же в Москве выведем на улицы миллион манифестантов. И номенклатуре тогда будет конец».
Как оказалось, достаточно было вывести несколько тысяч москвичей на защиту Белого дома, несколько тысяч не согласившихся с введением военного положения в Москве 19 августа 1991 года, и коммунизм рухнул вместе с державной имперской Россией.
Разрушение идейного и политического монолита коммунистической России шло не за счет реванша русского государственного духа и православной веры, не за счет изживания марксистского утопизма, как надеялись русские философы, а наоборот, за счет реанимации идеалов коммунистической справедливости и ленинской ненависти к «империи».
§ 2. Идейная борьба в условиях железного занавеса
Настало время изучить и систематически описать пути и способы преодоления господствующей идеологии, опираясь на ее же марксистские основания. Для меня этот анализ есть одновременно и опыт самосознания своего собственного духовного развития, в какой-то мере творчества. В конце концов, за восстанием против марксизма в открытой, легальной советской печати («Истоки сталинизма». Наука и жизнь, 1988, № 11), который был тогда воспринят и в СССР и в мире как откровенная контрреволюция, стоял более, чем длительный, двадцатилетний опыт сначала ревизии, а потом критики марксизма в подцензурной печати. Главной миной, заложенной под так называемый научный социализм Карла Маркса, под его учение о коммунистической формации, был, конечно, сам диалектический материализм и, самое главное, идея историзма. Ведь еще на студенческой скамье нас учили, что все надо рассматривать в историческом развитии, в связи с конкретными обстоятельствами. Но почему тогда принцип историзма не применить к самому учению о коммунизме? Догматики стояли на позициях средневекового реализма, настаивая на том, что чистая теория марксизма имеет ценность сама по себе, независимо от того, как она была воплощена в тех или иных условиях. К примеру, наш официальный теоретик марксизма начала восьмидесятых Ричард Косолапов настаивал на том, что прогноз Карла Маркса рассчитан на «длительный исторический период», что еще не настало время судить о его научной состоятельности. Мы же, ревизионисты, шли от жизни, от практики, исповедуя, напротив, нечто подобное средневековому номинализму, доказывая, что то, что есть, то и есть, а все другое – химеры.
[134]
