Михаил Горбачев мог выйти из догм марксизма, из рамок традиционного противопоставления социализма капитализму, опираясь на все те же высказывания классиков, в которых подчеркивалось их негативное отношение к утопистам. Речь идет о тех случаях, когда Маркс и Энгельс пытались показать: коммунизм для них не идеал, как для утопистов, а реальный объективный процесс. В наиболее отчетливой форме эта мысль прозвучала в «Немецкой идеологии», где они заявили, что «коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. И далее: «Мы называем коммунизмом, – писали Маркс и Энгельс, – действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние».
[139]
Я полагал и до сих пор полагаю, что лучшего пути ухода от марксистской идеологии сверху, не вступая в открытую полемику с основными постулатами научного коммунизма, у Горбачева не было. Раз главное не идеал, не образ будущего, а социальная эффективность, то проблема форм собственности, характера производственных отношений автоматически уходит на второй план, а вместе с ней и вся идеология. Раз главное процесс, действительное движение, уничтожающее нынешнее невыносимое состояние, то во главу угла надо ставить конкретные социальные проблемы, борьбу за рост благосостояния, культуру труда и быта, большую эффективность общественного производства, способность быстро реагировать на меняющуюся ситуацию.
И здесь, как мне кажется, было самое слабое место фундаменталистов от Маркса. Их можно было обвинить в том, что их «заскорузлость мышления», желание держаться за «отвергнутые жизнью догмы» играют на руку «классовому врагу», мешают подымать «уровень благосостояния населения, расширять политическую базу советской власти». Кстати, Ленин, начиная свою ревизию марксизма в 1921 году, обеспечивая переход от политики военного коммунизма к НЭПу, доказывая совместимость несовместимого, кооперацию с коммунистическим способом производства, поступил таким же образом. Он обвинил «левых коммунистов» в пособничестве контрреволюции. Кстати, Ленин в своем так называемом политическом завещании, особенно в статье «О кооперации» тоже стал на путь ревизиониста Бернштейна, развивая его мысль о том, что «резкого скачка из капиталистического общества в социалистическое» быть не может, что рассуждение Энгельса в «Анти-Дюринге» о скачке из царства необходимости в царстве свободы отдают утопизмом. Правда, Ленин никогда бы не согласился с Бернштейном, что убеждение в исторической необходимости пролетарской революции является догмой
[140]
Все эти способы подрыва «господствующей идеологии» изнутри обрели жизнь прежде всего в социалистических странах Восточной Европы, ибо там, в отличие от советской России, не мирились ни с характерным для социализма дефицитом, ни с характерной для социализма, особенно для нашего русского социализма, неразвитостью, убогостью сферы обслуживания. Сама жизнь, задачи удержания власти заставляли коммунистов Восточной Европы ревизовать марксизм, отказаться от доктрины полного обобществления средств производства, от идеи сворачивания рынка, товарно-денежных отношений.
И вот этого обстоятельства, то есть того, что рядом с коммунистической Россией появится не полностью коммунистическая Восточная Европа, и прежде всего не полностью коммунистические Польша и Венгрия, которые будут размягчать советский строй извне, нельзя было никак предвидеть в двадцатые и даже в тридцатые. Тогда, после поражения коммунистических революций в Венгрии в 1919 году, а позже – в Германии, в 1923 году, казалось, что Россия уже действительно обречена строить свой социализм в отдельно взятой стране и преодолевать все собственными силами изнутри.
Несомненно, сытый Запад ни в двадцатые, ни позже ничего не сделал, чтобы ускорить падение коммунизма в России. В этом смысле прогноз Бердяева и Ивана Ильина оправдался. Контрреволюция не пришла к нам с Запада. Но все же, если учесть, что социалистические Венгрия, Польша, Чехословакия были внешней силой по отношению к СССР, к коммунистической России, то надо признать, что помощь пришла к нам с близкого Запада. Конечно же, и восстание венгров осенью 1956 года, и Пражская весна 1968 года Александра Дубчека, и всеобщая национальная забастовка в августе 1980 года, организованная польской «Солидарностью», были классическими контрреволюциями, направленными на восстановление нормальной жизни, то есть того уклада жизни, который существовал в этих странах до их оккупации советскими войсками.
Впрочем, все эти события не были контрреволюциями в чистом смысле этого слова. На самом деле во всех странах Восточной Европы социализм вырос не из пролетарских революций, а из репрессий, организованных по указанию Сталина, и ставших возможными благодаря разделу Европы.
Но все дело в том, что неподлинные контрреволюции в странах Восточной Европы, которые на самом деле были национальным сопротивлением, способствовали расширению идейной контрреволюции в самом СССР. Не следует забывать, что перестройка Горбачева – это прямое следствие тех перемен, которые происходили в первой половине восьмидесятых, прежде всего в Польше и в Венгрии.
В конце концов, и моя контрреволюция, мои «Истоки сталинизма» в «Науке и жизни» (1988–1989 г.г.) были импортированы из Восточной Европы, а именно из Польши. Сначала я более двух лет, с 1978 по 1980 годы, был доцентом Института философии и социологии Польской Академии наук, был идеологом «Солидарности», как говорили обо мне полушутя-полусерьезно ее лидеры от «Костела». И только потом, спустя шесть лет, я стал революционером, разрушающим господствующую идеологию в СССР. Там, в Варшаве, в Институте философии и социологии, в декабре 1980 года, в еще социалистической Польше я во время защиты докторской диссертации открыто заявил, что на самом деле никакого научного прогноза Маркса нет и быть не могло.
Все это говорит о том, что существовал и способ прямого, публичного, легального опровержения марксизма, по крайней мере, опровержения его социальной доктрины, учения о коммунизме. Еще осенью 1980 года в Варшаве я нашел, как мне казалось, очень простой и совсем легальный, «проходимый» в подцензурной печати способ опровержения марксизма. Впрочем, тогда, в октябре, особенно в Варшаве и Кракове уже началась вольница, и я, как и мои коллеги-поляки, уже не заботился о правилах игры, а спешил выговориться, сказать все, что не мог говорить раньше в СССР.
В какой-то степени мне повезло. Это был октябрь 1980 года. Только что с опозданием на два месяца в августовской книжке журнала «Студия филозофичне» вышла моя статья «Противоречия социализма как подлинные противоположности», которая, как тогда говорили мои друзья-поляки, своим критическим пафосом попала в точку. Даже мэтр, непререкаемый авторитет, диссидент, профессор Анджей Валицкий назвал во время защиты мое произведение самой лучшей и честной работой о социализме. Правда, из «опубликованных в социалистических странах».
Я был в эти дни в центре внимания, меня приглашали выступать на различные семинары в ПАНе, в Варшавском университете. И я, вовлеченный в эту вакханалию разоблачения «реального социализма», в этот несмолкаемый ни днем, ни ночью антикоммунистический карнавал, все время искал наиболее точный, убедительный способ опровержения марксизма.
