На фоне самой логики стиля мышления, анализа, характерного для дореволюционной интеллигенции, становятся выпуклыми, зримыми особенности мозгов уже советской интеллигенции, которая совершала антикоммунистическую революцию, а затем начала осуществлять переход от советской экономики и советской политической системы к демократии и к рыночной экономике. Стоит приложить наше советское, интеллигентское самосознание к самосознанию героев моего рассказа, к сознанию, которое буквально извергает сотни ярких мыслей по любому поводу, и вы сразу обнаружите у нас в сознании несколько темных, закрытых зон, где нет даже намека на жизнь мозга. Это еще раз подтверждает уникальность и неповторимость советского человека вообще, и советского интеллигента, советского представителя умственного труда в частности. Сейчас трудно понять, почему и мы, конкретно перестройщики, и активно поддерживающая Горбачева столичная интеллигенция, не видели очевидного, того, что видели мыслители дореволюционной России: переход от советской экономики к рыночной как уникальный тип общественного преобразования, как действо, которого не было никогда ранее в истории человечества, сопряжен с огромными рисками, чреват многими негативными последствиями. Трудно объяснить, почему никто из перестройщиков, а тем более никто из реформаторов начала 90-х не видел, что приватизация, с помощью которой все мы намеревались перейти от советской экономики к рыночной, приведет к тому, о чем напоминал Николай Алексеев: что старый капитализм, основанный на частной собственности хозяина производства будет восприниматься в десятки раз более справедливым, чем тот посткоммунистический капитализм, который мы хотели построить. Ведь было очевидно, что посткоммунистический человек, выросший, сформировавшийся в условиях советского равенства, будет крайне болезненно воспринимать последствия приватизации, не примет душой и новую капиталистическую собственность, выросшую в результате приватизации бывшей общенародной собственности, и новое, уже посткоммунистическое неравенство. И самое главное. Почему мы не видели того, что видел тот же Николай Алексеев: на самом деле всеобщая советская грамотность не дала политической культуры, постсоветский человек не готов к непосредственной демократии, новая, посткоммунистическая демократия станет ярмаркой тщеславия, где победа будет обеспечена прежде всего шарлатанам.
Глава IV
Перестройка как реализация шестидесятнических мифов
§ 1. Исповедь перестройщика-антисоветчика
Чем глубже и серьезней ты изучаешь идейное, теоретическое наследство русских мыслителей в изгнании, тем больше поражаешься силе их ума, явному превосходству их культуры мышления над нашей, советской, над нашей особой демократической слепотой. А наша вера в то, что после смерти советской системы воцарится рай на русской земле, очень напоминала веру дореволюционной интеллигенции в то, что все русское зло от самодержавия. И действительно, те из русских мыслителей в изгнании, кто дожил до 50-х, видели на полвека вперед все глубинные, кричащие противоречия нашего неизбежного посткоммунистического капитализма и нашей посткоммунистической демократии. А мы, так называемая советская интеллигенция, даже те, кто, подобно мне, профессионально занимался и теорией социализма, и изучением так называемого реального социализма всего за два-три года до распада советской системы не видели, чем обернутся для миллионов советских людей так называемые «демократические реформы», которых многие из нас ожидали всю жизнь. В нашей всеобщей интеллигентской вере в то, что возрождение частной собственности станет источником неиссякаемой энергии и неиссякаемого творчества людей, тоже было что-то тупое, догматическое. И это удивление слепотой и нарочитой невменяемостью перестроечной интеллигенции я отношу прежде всего к самому себе, ибо и я не видел самого главного, не видел того, о чем, к примеру, предупреждали будущих строителей посткоммунистического капитализма и Николай Алексеев, и Георгий Федотов: распад советской системы приведет к новой, чудовищной несправедливости – когда национальное богатство раздадут в руки нескольких новых капиталистов, когда вся система новых имущественных отношений будет построена, как писал Николай Алексеев, на собственности, основанной на «грабеже» национального досто-яния. Видит бог, я действительно не понимал, что приватизация государственной собственности во сто крат несправедливей, чем коммунистическая экспроприация частной собственности. И эта слепота – признак какой-то чудовищной «клиники». Если судить о том, что я точно знаю, о собственном сопереживании перемен, которых я просто жаждал, о собственном восприятии, то оно было поразительно плоско, до боли банально. Я, помню, не считал, как, к примеру, Андроник Мигранян, что после коммунизма даже кража есть благо, ибо она укрепляет любовь к частной собственности, но все же не хотел видеть, что возрождение всего связанного с частной собственностью, в том числе культа денег, обогащения, несет в себе угрозы духовному здоровью нации. Я со студенческих лет под влиянием «Вех», под влиянием доступных для нас, студентов философского факультета МГУ, текстов Петра Струве, Сергея Булгакова и Николая Бердяева, исповедую так называемый «сознательный патриотизм» или «либеральный консерватизм». И поэтому как патриот должен был видеть все негативные для СССР как для России последствия распада коммунистической системы, должен был видеть то, что за полвека до беловежских соглашений декабря 1991 года видели и Георгий Федотов, и Иван Ильин, и опять-таки Николай Алексеев: опасность колонизации капиталистическим Западом посткоммунистической России.
Но то, что не видели мы, граждане коммунистической России, не просто предсказывали, а с математической точностью описывали юристы, историки и философы старой России почти за семьдесят лет до драмы 1991 года, то есть сразу же после объявления о создании Союза Советских Социалистических республик 30 декабря 1922 года. Они видели, что ленинская идея союза социалистических республик на самом деле создает не здание государства, а времянку, могущую на время укрыть от бурь истории, но ненадолго. Вскоре после создания СССР, в середине двадцатых, тот же Николай Алексеев (он жил и работал тогда в Париже), написал, что «созданные советской политикой национальные духи» рано или поздно вступят в конфликт и с «советским интернационализмом» и с «советской системой, и в результате этой борьбы отдельные, входящие в состав России народы разрушат и Россию и интернационализм».
[152] Более того, повторяю, Николай Алексеев предвидел, что значительная часть этих народов сама по себе «едва ли будет способна к самостоятельному государственному бытию», а потому сюда, на земли советской России, «придет некто третий, не русский и не интернационалист, и превратит эту землю в свою колонию».
[153]
Правда, профессор Николай Алексеев не смог предвидеть, что инициаторами разрушения России станут сами русские, и что этим «третьим», хозяином на бывших землях России, станут американцы. Но нельзя требовать от человека, того, что не мог придумать даже Бог. Идея «суверенитета РСФСР» была за рамками научного прогноза. Ни один уважающий себя русский человек не мог себе представить еще в двадцатые, что русские, «ядро империи», окончательно сойдут с ума и начнут добиваться независимости от России и русской истории, независимости от Киева, Севастополя, Минска. Хотя настоящие, то есть дореволюционные русские, к примеру, Павел Милюков, видели, что ленинская, большевистская борьба с «великороссами», требование от них добровольных «уступок» в правах малым народам ослабляет и без того слабое ядро новой, социалистической России. И без того слабое, ибо, как писал в это же время по этому же поводу генерал Антон Деникин, коммунисты-интернационалисты могли победить только у народа, у которого классовое сильнее национального, сильнее привязанности к Отечеству. «Внутренний органический недостаток русского народа: недостаток патриотизма» (А. И. Деникин). А потому как только начинается «бедлам» в центре, в Петербурге или в Москве, все начинают забывать об «идее государственности».
