Большевики схитрили. Они предложили «националам» вместо идеи российской государственности идею всемирного коммунистического братства народов. В этом смысле они, конечно, были умнее и практичнее, чем лидеры белого движения, кроме Врангеля, которые совершенно не считались с самоопределенческими настроениями на окраинах империи.
Но и большевистская игра с националами, игра с «правом выхода из Союза» (Ленин) была миной замедленного действия. Ленинское настойчивое желание сохранить, закрепить в Конституции СССР «свободу выхода из союза» выгодно было в момент борьбы за власть, когда следовало привлечь на сторону большевиков «российских инородцев», жаждущих самоопределения. Хитрость большевиков состояла в том, писал, к примеру, Николай Алексеев, что они, с одной стороны, предоставляли право на самоопределение от старой России, но, с другой стороны, через коммунистов самоопределявшихся народов снова привязывали их к уже новой коммунистической России. При этом «Право самоопределения большевики обставили довольно тяжким условием – принятием со стороны самоопределяющихся коммунистической программы советского государственного строя».
[154]
Но изначальная привязанность СССР, новой социалистической России к коммунистической утопии, обращал внимание Николай Алексеев, обрекала его на гибель, по крайней мере, на распад его исходных оснований.
В конце концов, даже Сталин видел, что ленинская идея союза национальных республик с конституционным правом выхода из него может привести к распаду исторической России, а потому предлагал принцип автономизации в противовес ленинской идее федерализации. Но даже когда и республики Прибалтики, и республики Закавказья вышли из состава СССР, я, вместе со значительной частью московской интеллигенции, объединявшейся летом 1991 года, вокруг Александра Яковлева для создания на преобладающей части СССР целостного демократического государства, верил в возможность простой замены идеологической, коммунистической легитимности СССР легитимностью исторической, подкрепленной демократическими свободами.
Да, советский человек в массе не был готов к демократии, не был готов ко всем процедурам, связанным с электоральной демократией. Но надо осознавать: сам тот факт, что перестройщики, вся московская интеллигенция в подавляющем большинстве исповедующая ценности шестидесятничества, настаивали на немедленной демократизации общества, настаивали, как Андрей Дмитриевич Сахаров, на полном и ускоренном демонтаже советской системы, означает, что и с мозгами наших властителей дум было не все в порядке. Наша демократически настроенная интеллигенция, как выяснилось, мало что знала об обществе, которое она стремилась облагородить своими реформами, мало что знала о современном мире, куда она хотела привести демократизированный СССР, и не отдавала себе отчета о травмах своего собственного ума, собственной души. К концу советской эпохи не оказалось элиты, укорененной в своей истории, в своем народе, элиты, обладающей здравым смыслом и элементарным чувством ответственности.
Обвинение в помрачении или в порче ума я целиком отношу и к себе, ибо я, как радикал, настаивающий на отказе от коммунистической легитимности России, как все, не понимал, не видел казалось бы очевидных вещей. Честно говоря, я взялся писать этот текст о нашей странной контрреволюции чтобы, пока я жив, могу работать и худо-бедно мыслить, воспроизвести, описать те штампы, шаблоны, которые сидели в моих мозгах и были характерны для многих представителей советской, московской интеллигенции семидесятых – восьмидесятых.
Горбачев искренне верил, что мы, так называемые «творчески мыслящие марксисты», что-то знаем, что-то умеем. Он думал, что беда социализма от того, что он не умеет использовать таланты и дарования творчески мыслящих людей. Кстати, точно так думали и архитекторы пражской весны, которые были социалистами по убеждению и искренне хотели совершенствовать социализм. А мы, как оказывается, и марксистами не были, и не очень хорошо представляли, чего на самом деле хотим от будущего. И, самое главное, не имели ни малейших представлений о реальном советском человеке. Как выяснилось, мы мало чем отличались от наших предшественников, от российской и левой, и либеральной интеллигенции начала XX века, которая хотела только одного – увидеть при своей жизни, как рухнет надоевшее всем самодержавие.
И никого, абсолютно никого в нашей среде не волновало, что будет со страной потом, после того, как рухнет самодержавие. Многим из нас, в том числе и мне, тоже хотелось при жизни увидеть, как рухнет советская система, которая, я был убежден, была ненормальным, противоестественным обществом. Правда, ни я, ни многие мыслящие подобным образом не задавали себе очевидный вопрос. А есть ли гарантии, что из этого ненормального общества получится нормальное? Может быть, лучше не трогать то, что худо-бедно работает? Но больная страсть к разрушению ослепляла, подавляла мысль.
По крайней мере, теперь понятно, что Горбачев, которого тогда, в конце восьмидесятых, обвиняли в нерешительности, медлительности, который, кстати, выступал против тотальной приватизации государственной собственности, был куда «компетентнее», чем лидеры демократии, мечтающие в пятьсот дней обновить коммунистическую экономику страны. По крайней мере, Горбачев, как мне известно из бесед с ним на эту тему в январе 1992 года, прекрасно понимал, видел, что тотальная приватизация приведет к тотальной коррупции и резкому расслоению общества. Как он говорил, «крестьянин не готов и не хочет быть собственником земли».
Я сейчас осознаю, что моя программа постепенной реставрации старой, как я любил говорить, «разрушенной большевиками России» была столь же утопична, сколь и программа моих противников-либералов, призывающих к строительству в России гражданского общества с «чистого листа».
Мы были, как теперь выясняется, обречены на катастрофу, к которой вели и низкая политическая культура масс, способствующая политическому успеху шарлатанов или «шантрапы», и порча ума подпольного советского интеллигента, смотрящего на мир из своего подцензурного «далека».
Трагедия состоит в том, что у нас не было не только народа, готового к созидательным преобразованиям, но и поводырей, отдающих себе отчет, с какой страной они имеют дело и способных осуществить плавный, безболезненный, по необходимости постепенный уход от дряхлеющей советской системы. Проблема не только в том, что у нас после семидесяти лет коммунистического строительства не осталось национальной элиты, не только осознающей национально-государственные интересы, но и способной их защищать. Проблема состояла еще и в том, что после семидесяти лет марксистско-ленинского воспитания масс у нас не оказалось гуманитариев в полном смысле этого слова, людей, способных видеть, чувствовать социальную ткань как она есть, соотносить свои декларации с интересами, потребностями ныне живущих людей. Отсюда и возникает задача, которую я попытаюсь решить в ходе дальнейшего исследования, задача сравнения логистики дореволюционного российского обществоведения с логистикой советского обществоведения. Только один пример. Я видел, кстати, один из немногих так называемых «звезд перестройки», что идея суверенитета РСФСР взорвет страну, приведет к окончательному и бесповоротному распаду СССР, но я не видел, что декоммунизация СССР как раз и провоцирует идею суверенитета РСФСР.
