Но вряд ли мой переход в отдел консерваторов смог бы изменить общее соотношение сил в стране. Белых консерваторов не было. А красные консерваторы были обречены на поражение, ибо боялись, не могли отречься от своей красности.
Правда, справедливости ради надо признать, что даже польские консерваторы, польские околокостельные силы, освободившие страну от коммунизма, вернувшие ей суверенитет, не удержали свою победу, не смогли противостоять польским шестидесятникам, польским левым, так называемым «антиклерикальным силам» во главе с Александром Квасневским.
Победа секретаря ЦК ПОРП Александра Квасневского на президентских выборах 1995 года над клерикальным Лехом Валенсой означало слабость реставрационной идеи даже в консервативной Польше. Обращает на себя внимание, что американцы никогда не поощряют прихода к власти консервативных, национально ориентированных сил в посткоммунистических странах. Украина – исключение, ибо здесь консервативные, националистические силы направлены против России. И это подтвердили события на Украине на переломе 2013–2014 годов.
Далее. Я, как и многие другие перестройщики, не видел, не понимал, что сложившаяся система даже в таком виде, со всеми структурами полицейского государства, обеспечивает, охраняет многие фундаментальные основания общественной жизни. Мы, советская интеллигенция, шестидесятники, и те, кто освободился от преклонения перед «ленинской гвардией», смотрели на общественную жизнь, на все проблемы бытия человека, его счастье и несчастье, как традиционный русский подпольный человек, как революционер-подпольщик, для которого существует одна и только одна мечта – гибель самодержавия (а для нас – гибель «противоестественной советской системы»), когда все проблемы бытия человека сводятся только к проблеме освобождения от гнета КГБ, цензуры, «выездной комиссии». Мы не видели, что наряду с проблемой свободы, свободы мысли, творчества и всем, что так важно для нас, для творческой, гуманитарной интеллигенции, существует потребность не просто в безопасности, но в духовной безопасности, в ограждении детей, подрастающего поколения от улицы, наркотиков, белой смерти, от соблазнов преступного мира, от соблазнов тунеядства. Я не видел, что стабильность и уверенность в завтрашнем дне, достигаемые за счет, как мы говорили, «неэффективной», «неконкурентной» экономики, тоже является величайшим благом, что многие не справятся с жизнью в рынке, где нет ничего устойчивого, где надо быть все время готовым к встряскам.
Я не видел, что советская система, как и все тоталитарные системы, умеет противостоять преступности, резко ограничивает возможности организованной преступности. Соблазны преступного мира работают слабо, когда вся молодежь при деле: или учится, или работает, когда все источники доходов и благосостояние прозрачны. Я не видел опасности люмпенизации, просто деградации миллионов людей после разрушения привычного советского образа жизни.
Я не видел, что обеспечиваемая советской системой высокая степень личной безопасности, когда можно ночами бродить по улицам советских городов и не бояться за свою жизнь, когда можно детей выпускать на улицу, во двор и не опасаться, что их украдут или убьют, возможна на самом деле только в «полицейском государстве». Сейчас понятно, что миллионы матерей и отцов, у которых демократия отняла детей, отдала их в руки наркодельцов, имеют право проклинать все эти перемены.
Я еще раз обращаю внимание на то, что практически все политические силы, настаивающие на переменах, желающие, чтобы у нас было так, как в других странах, как на Западе, или желающие, чтобы у нас было, как в старой России, не видели, не понимали, что советская система, несмотря на ее выдуманность, ее химеричность, сумела все же создать нового человека, адекватного ей, создать человека, который во многом полагается не на себя, а на государство, внешние силы. Я не видел, что этот новый советский человек уже не способен к реставрации нормального, естественного общества, что слом старого сам по себе не даст возврата к норме.
Я не понимал того, что можно было понять человеку с философским образованием, знающему азы логики: сама по себе возможность слома противоестественной системы, отрицающей многие фундаментальные основания человеческой цивилизации, частную собственность, религию, даже экономические интересы, не гарантирует возможности реставрации нормы. Многие теперь пишут, говорят, что само по себе разрушение коммунистического тоталитаризма, отказ от цензуры, политического сыска не ведет автоматически к демократии, а ведет просто к хаосу. Но, видит бог, когда я и многие другие настаивали на отмене цензуры, шестой статьи Конституции о руководящей роли КПСС, мы не понимали, что сеем хаос.
Я не видел или не хотел видеть, что многие достоинства жизни, которые я воспринимал как норму, как правило, на самом деле есть функция специфической советской системы, от которой мы хотели избавиться. Всеобщая грамотность, даже в том случае, если она была принудительная, была обеспечена советской системой и могла существовать только в ее рамках. Как выясняется, свобода может существовать и как право родителей освобождать своих детей от образования, не посылать их в школу. Сравнительно равные условия для всех способных детей, независимо от их происхождения, – получить высшее образование, достигнуть высот профессиональной карьеры, – могли существовать только в рамках советской системы. Прошло почти четверть века после краха коммунизма в России, а общество уже разделено на то меньшинство, которое может дать детям высшее образование, и большинство, которое рожает и воспитывает людей второго сорта.
Мы, люди, не знающие Запад, как я, невыездные в капиталистические страны, не видели, не понимали всю изначальную противоречивость общественной жизни, где в основу положена только эффективность, только конкурентоспособность производства. Мы не понимали, это до сих пор не понимают наши либералы, что рациональность в широком смысле этого слова шире экономической эффективности и конкурентоспособности, что иногда во имя сохранения социума, общественной жизни, сохранения жизни как таковой необходимо ограничивать сферы применения экономических критериев эффективности. Неэффективные, неконкурентные производства необходимо сохранять тогда, когда они являются единственным условием сохранения нормальной жизни, сохранением занятости, хотя бы скромного достатка, сохранением стабильности, то есть государства.
В конце концов, кроме интересов конкурентоспособности, разрушения дотационных, неэффективных производств, есть интересы сохранения нации, сохранения биологического, духовного здоровья народа. В странах с развитым национальным сознанием, где есть национальная элита, пекущаяся о благе своего народа, экономическая целесообразность везде была подчинена социальной задаче сохранения народа. По этой причине, к примеру, японцы, вопреки либеральной теории, заставляли работодателей обеспечить пожизненную занятость для своих рабочих. Кстати, японцы выстроили всю систему среднего образования на государственной, некоммерческой основе. Японцам и сейчас в голову не придет заставить родителей платить за 25 процентов уроков, как это предлагали наши очень образованные и либеральные министры образования.
Я это понимаю сейчас, а тогда я считал все эти рассуждения об эффективности в гуманитарном смысле рецидивом психологии военного коммунизма.
