При таком узко категориальном взгляде на вещи нет интереса к самой практике, к жизни, ко всему, что противоречит логике понятий. Вот почему перестройщики не понимали, что не всегда и не во всех случаях государственная форма организации труда менее эффективна, чем частнокапиталистическая, что сами по себе частные собственники, преследующие частные интересы, не в состоянии выражать, проводить в жизнь общественные интересы, интересы сохранения и упрочения государства, социума. Потребовалось двадцать лет экономических реформ, чтобы стало зримым, очевидным: сам по себе рынок, вопреки идеям Адама Смита, не гарантирует главного – ни сохранения национального суверенитета, ни сохранения складывающейся веками нации. Потребовалось двадцать лет экономических реформ, чтобы осознать: сам по себе бизнес космополитичен, сам по себе он не выражает национальные интересы и тем более не стремится к их реализации.
Нормальный, здравый человек, не испортивший свои мозги привычкой к категориальному мышлению, мог задать себе простые, само собой напрашивающиеся вопросы, которые оказались задавлены в наших мозгах страстью к переменам. Господа, а откуда вы взяли, что ваши новые собственники, заменившие Госплан и директоров предприятий, будут заботиться об эффективности труда, инвестициях, о росте производительности труда и т. д.? Где гарантии, что ваши новые собственники не продадут доставшееся им на халяву достояние, дабы не напрягаться? Не продадут все, а на вырученные деньги не купят себе за границей виллы, чтобы жить припеваючи?
И действительно. У всех, кто связывал ожидаемые позитивные перемены с переходом к частной собственности, не было понимания – для него не хватало простого воображения – что речь идет о переходе к частной собственности не в СССР с его железным занавесом, а в новой демократической стране, где каждый волен жить, где хочет, и делать со своими деньгами, что хочет. Можно было предвидеть, если бы у нас были нормальные мозги, что само время перемен, чреватое нестабильностью, неопределенностью, будет мешать созданию нормальной экономики, что многие не станут рисковать и, разбогатев, начнут выводить свои состояния за рубеж. Теперь мы знаем, что в России нет длинных денег, длинных кредитов, рассчитанных на десятилетия. Ибо никто не знает, что будет и с их бизнесом, и со страной в ближайшие три-четыре года. Понятно, что после того, как РФ присоединила к себе Крым, вступив в затяжной конфликт с Западом, после того, как мы по собственной воле вошли в полосу исторической неопределенности, надежд на длинные деньги, на проекты, рассчитанные на десятилетия, стало еще меньше. Теперь, как в советское время, вся надежда на собственные, государственные инвестиции в развитие страны.
Мы шли не просто к воровскому капитализму, а к капитализму предпринимателей, живущих и работающих в России вахтенным методом. Имелись на самом деле все предпосылки, чтобы увидеть подобный исход всех наших реформ. Но мы были слепы от нетерпения. И не исключено, что после вступления России в эпоху санкций, многие успешные бизнесмены просто выберут Запад полностью и окончательно.
Не понятно, почему ни я, ни другие писавшие трактаты во славу частной собственности, не видели, что переход от государственной собственности к частной таит в себе огромные возможности для коррупции. Ведь тот, кто будет контролировать этот процесс превращения громадного национального достояния, накопленного за жизнь трех поколений советских людей, в частную собственность, кто будет вершить судьбой перемен в экономике, будет обладать огромными возможностями для присвоения себе хотя бы части этих богатств. Почему ни я, ни другие не понимали, что после превращения государственной собственности в частную возникает особый тип частной собственности, возникает не благодаря усердию, предпринимательской активности ряда поколений, а просто благодаря случаю, благодаря близости к тем, кто раздает собственность, землю. Почему никто не видел, что создаваемая нашим нетерпением халявная частная собственность, основанная на краже государственной собственности, на самом деле имеет мало общего с классической частной собственностью? Как я уже обращал внимание выше, русские мыслители в изгнании видели изначальную моральную ущербность частной собственности, которая возникает в результате приватизации государственной, а мы не видели очевидного: простые люди, те, кому от приватизации ничего не досталось, никогда и ни при каких условиях не признают законными и справедливыми результаты приватизации.
Ведь, честно говоря, не трудно было предвидеть, что случится потом: рынок, капитализм, в основе которого будет халявная собственность, окажется неустойчив, те, кто не получил ничего, не примут, не согласятся с существованием халявной частной собственности, тем более с халявой, возникшей в результате присвоения природных ресурсов. Ведь было очевидно, что халявная собственность провоцирует и соблазн ее передела и, конечно же, преступность, и, конечно же, революционные настроения. Ведь было очевидно, что халявизация бывшей государственной собственности подрывает устои, и правовые, и моральные, организации общественной жизни в целом. В обществе, где богатства, громадные богатства приобретены на халяву, невозможно воспитать, поддерживать трудовую мораль, формировать понимание того, что труд, компетентность, усердие решают все в жизни, трудно заставить молодого человека служить Отечеству, а тем более – умирать за Отечество, где одни, немногие, ничего не сделав для страны, имеют все, а подавляющее большинство, которые отдали этой стране все, что у них было, не имеют ничего.
Ни у кого из жаждавших перемен в годы перестройки не было понимания того, что сейчас увидели многие: назревший переход от общественной организации труда к частнокапиталистической сам по себе является ловушкой, таит в себе огромные риски и опасности, особенно в России, с нашей любовью к крайностям, и тут надо десятки раз отмерить, прежде чем что-то резать. Но у нас возобладала совсем другая позиция: «Не надо резать хвост кошки по кускам».
Многие, в том числе и я, не видели очевидного, не видели, что тех русских крестьян, мещан, российских интеллигентов, которые кончали свой страшный век в годы моего отрочества и учили меня, пионера и комсомольца, что из этой затеи с социализмом и коммунизмом ничего не выйдет, что все равно все придет на круги своя и вернется к «коммерции», уже давно нет. Я не понимал, что бывшему советскому колхознику и работнику совхоза частная собственность на землю уже не нужна, что за семьдесят лет советской власти были во многом истреблены русские с коммерческой, предпринимательской жилкой, не понимал, что переход к рынку для подавляющей части населения России будет означать экспроприацию их скудного советского достатка в пользу нескольких олигархов, работающих в России вахтенным методом.
Как видно, я так и не смог создать законченный, целостный образ сознания советского человека, который жаждал перемен, формационных, существенных перемен. Понятно, что все мы шли в воду не только не зная броду, а даже не желая знать, что нас ждет в воде, отделяющей берег прошлого от берега будущего.
Легче всего сказать, что все шло от традиционной безответственности российской интеллигенции, которая соблазняет массы переменами, не отдавая себе отчет о собственных намерениях. Труднее объяснить ту очевидную органическую связь, которая лежит между безумием вхождения России в коммунизм и наблюдаемым нами сейчас безумием выхода из него. Тут необходима не только проделанная мной реставрация самосознания одного из перестройщиков, а целостное, последовательное исследование динамики стереотипов мышления на протяжении истории всех наших революций. Осмелюсь еще раз предположить, что после гибели в самом начале революции носителей консервативного, государственного сознания, после гибели национальных сил, наделенных инстинктом государственности, мы были обречены на такой мучительный и болезненный выход из коммунизма.
