§ 2. О причинах национального и государственного отщепенства советской демократической интеллигенции
И тут надо видеть коренное отличие реформ в СССР от реформ в странах Восточной Европы. Борьба за свободу и демократию в странах Восточной Европы была одновременно национально-освободительной борьбой, борьбой за освобождение от диктата СССР. И в этом отношении идея свободы здесь была национально окрашена. Мы же, советская интеллигенция – и перестройщики и демократы – мыслили и оценивали свои действия в категориях абстрактного прогресса, в категориях абстрактной свободы, абстрактной демократии. Мы в силу своего советского, коммунистического воспитания жили и творили вне национальной истории, мы осуществляли контрреволюцию в категориях теории transition.
Для Александра Исаевича Солженицына, как национально мыслящего писателя, проблема реформ была проблемой обустройства России. Отсюда и название его программной статьи «Как нам обустроить Россию». Для подавляющей части перестройщиков и реформаторов начала девяностых не существовало проблемы России как тысячелетнего государства, а существовала лишь проблема «преодоления тоталитаризма», преодоления «однопартийной системы», «диктата марксистско-ленинской идеологии» и т. д. Надо понимать, что идея «суверенитета РСФСР» могла зародиться только в головах, лишенных национальной памяти и национального сознания. Интересно, что смысл понятия «национальная элита» стал для нас доступен только в конце девяностых, когда в результате краха реформ обнаружился дефицит на людей, осознающих национально-государственные интересы и способных воплощать их в жизнь.
Интересно, что «демократическая оппозиция» в странах Восточной Европы, и прежде всего в Польше, уже в семидесятые ставила вопрос о качестве национальной элиты, сформированной в условиях социализма, пыталась ее интегрировать. Примером тому тексты клуба польской интеллигенции «DIP». У нас же ни в трудах легальной оппозиции, ни в самиздатовских подпольных изданиях не исследуется проблема элиты в классическом смысле этого слова. Справедливости ради надо сказать, что Александр Исаевич был, как всегда у нас, исключением. В своей статье, знаменитой статье «Образованщина» он подходит к проблеме элиты, но все же рассматривает ее в традиционном ключе – как проблему исходных пороков российской интеллигенщины, как проблему духовных пороков уже новой советской интеллигенции. Но Солженицын не видит более серьезной, драматической проблемы, проблемы дефицита субъекта грядущих реформ. Хотя, как я обращал внимание выше, Солженицын, о чем свидетельствует его статья «Образованщина», был пессимист и не верил в возможность распада советской системы в обозримом будущем. Значительная, мыслящая часть советской интеллигенции осознавала противоестественность советской системы, но в середине 70-х никто из нас не мог представить того, что я называю судом над перестройкой.
Поражает, что и мы, представители советской интеллигенции, жаждущие перемен, и убежденные «антисоветчики», и поклонники «социализма с человеческим лицом» не видели того, что могло угрожать нашей мечте. А есть ли гарантия, что те, кто придет на смену советской номенклатуре, будут в состоянии построить нормальное демократическое рыночное общество? А есть ли у населения новой России, у тех, кто останется после коммунистического эксперимента, кто переживет советскую систему, силы и способности создать новую экономику, более эффективное и достойное общество?
Эти само собой напрашивающиеся вопросы не задавал себе никто из тех, кто косвенно или прямо разрушал идеологические устои системы. Я лично не был сторонником смены элиты, отстранения от власти тех, кто правил страной до перестройки, во время перестройки. Я предлагал, как уже говорил выше, сделать то, что позже сделали китайцы – сменить идеологическую легитимность КПСС на государственническую, перейти от спасения авторитета марксизма к спасению нашей общей Родины. Но лично меня никогда не посещало сомнение в возможность моих современников, представителей советской интеллигенции, наладить нормальную жизнь, без доктринальных абсурдов, нормальную демократию, экономику.
Теперь я понимаю, почему мы, советская интеллигенция, не видели реальные угрозы для новой России, которые подсказывал элементарный здравый смысл.
Во-первых, надо принять во внимание наше советское, марксистское восприятие человека, который якобы от природы равен другим, вложенное нам в детстве убеждение, что любой, любая кухарка сумеет править страной, если ее научат. Мы не видели очевидного – того, что бьет в глаза сейчас: в рамках советской системы, в рамках советского экономического образования не могли появиться кадры с подлинным рыночным мышлением, могущие всем своим нутром чувствовать реальную экономику, отвечать своими решениями на ее импульсы. Наши реформаторы марксистской закваски могли только поменять одну доктрину на другую, могли только создать коммунистическую систему хозяйствования наоборот. Если первая система предполагала ответственность государства за каждую произведенную гайку, то их система – как антисистема – была нацелена на то, чтобы государство не отвечало ни за что, абсолютно ни за что, ни за научно-технический прогресс, ни за состояние социальной сферы, качество медицинских услуг, образования.
Во-вторых, нас, советскую либеральную интеллигенцию, подвела излишняя оппозиционность, гиперкритичность по отношению к советской системе в целом. Многие из нас думали, что основной коренной порок реального социализма в так называемой «закупорке вертикальной мобильности», что идеологический, партийный подход к подбору кадров отстраняет от власти наиболее одаренных, талантливых людей. Отсюда и убеждение, что у нас пруд пруди талантливых, одаренных людей, что стоит им прийти на смену номенклатурщикам, и социальные и экономические блага польются потоком.
Интересно, что разговоры о «закупорке вертикальной мобильности» как основном пороке «реального социализма» я слышал и от сподвижников Александра Дубчека, в частности, от Отто Шика и Карела Косика в Праге в 1967 году, накануне апрельской революции 1968 года, и в 1979 году в Варшаве от идеологов правой оппозиции Анджея Веловейского и Богдана Готовского еще за год до появления революционной «Солидарности».
Вера в свое интеллектуальное превосходство по сравнению с правящей номенклатурой объединяла оппозицию всех стран Восточной Европы, включая СССР.
Но на примере реформ в Российской Федерации обнаружился не только острый дефицит серого вещества среди победившей демократии, но и ее профессиональная непригодность по сравнению с отстраненной от власти номенклатурой. Теперь уже ясно, что если бы Ельцин в свое время ослушался «вашингтонский обком партии» и сделал бы сразу ставку не на «чикагских мальчиков», а на проверенные кадры, на Евгения Примакова, Юрия Маслюкова, Владимира Щербакова и им подобных, то сейчас мы бы обладали куда более устойчивой и развитой экономикой.
Но в конце восьмидесятых, когда все заболели жаждой перемен, никто из оппозиции, ни патриотической, ни космополитической, не видел, не чувствовал грядущую угрозу кадрового дефицита, не видел те проблемы, которые стоят сейчас перед Путиным, не думал о том, где найти людей, способных сдвинуть с мертвой точки стагнирующее производство.
