Невменяемость и безответственность советской оппозиционной интеллигенции – это особая тема. Тут многое и от худших, болезненных традиций российской интеллигенции вообще, от традиции «национального», «государственного» отщепенства. Но многое тут и от традиции советского воспитания, которое только усилили негативные, разрушительные черты российской оппозиционной, революционной интеллигенции.
[156]
Когда мы сегодня подсчитываем все минусы и плюсы советского, коммунистического периода в русской истории, то надо принимать во внимание и такой его итог, как подрыв русского национального самосознания, уничтожение национально ориентированной, патриотической интеллигенции. Я имею в виду выход миллионов людей и прежде всего молодежи из масштабного поля русской истории. Наверное, вообще невозможно когда-либо восполнить духовные утраты, связанные с большевистским Октябрем. Наверное, уже в принципе невозможно вернуться к той духовной насыщенности национального русского сознания, которым обладала образованная, сознательная Россия накануне катастрофы 1917 года. Наши нынешние надрывные поиски так называемой «национальной идеи» или надрывное самовосхваление своей якобы особой русской цивилизации как раз и являются отражением дефицита национального сознания. Китайцы не ищут национальную идею, потому что они китайцы, поляки не ищут национальную идею, потому что они поляки. А мы ищем! И это говорит не в нашу пользу. Совсем не случайно выдвинутая после президентских выборов 2012 года Путиным программа национализации элиты, целенаправленного формирования национального сознания путем укрепления исторической памяти, воспитания уважения к национальным традициям и святыням вызывает бешеное сопротивление не только у либералов, космополитически настроенных «новых западников», но и бывшей прокоммунистически настроенной советской интеллигенции. Когда-то в споре с Петром Струве Павел Милюков обращал внимание на то, что наше национальное отщепенство обусловлено историческими причинами – и в начале XVII века, и в начале XVIII века, и в начале XIX, и в начале XX веков «спокойное национальное развитие прерывается катастрофами, которые затрагивают не одни только социальные верхи, но глубоко, с самого корня, захватывают народные массы». Не говоря уже о том, обращает внимание Павел Милюков, что «традиции домосковские навсегда и окончательно отрезаны надрывом народной памяти. Киевская былина, занесенная на дальний, пустынный север и там получившая полуфинское обличье, – вот символ этой прерванной традиции нашей вечевой эпохи».
[157] Но ведь к тем катаклизмам, о которых Павел Милюков упоминает в 1910 году, добавилась катастрофа 1917 года, разрушившая православную Россию до основания, а затем добавилась «политическая катастрофа» 1991 года. И, как выясняется, против возрождения национального сознания работает так и непреодоленный национальный нигилизм так и непреодоленного советского сознания, до сих пор убежденного, что Родиной не только СССР, но и новой России является Октябрь.
Национальное сознание как система опорных точек самоидентификации, система связей индивида с нацией, государством, более узко, чем общественное сознание. Но когда национальное сознание сильно, оно придает всему общественному сознанию и ясную систему ценностей, и ясную систему смыслов. Национальное сознание отвечает на вопрос: «Во имя чего?»
На мой взгляд, в резком понижении качества национального мышления, качества духа надо искать причины анемии сознания значительной части советской интеллигенции, анемии чувства ответственности за судьбу страны даже у тех, кто любит Россию, кто разделяет патриотические ценности. Правда, надо осознавать, что в точке разлома, в 1989–1991 годы, на политической поверхности при активной поддержке российских масс оказались как раз те, для кого «имперская», «державная» Россия была заклятым врагом. Но сегодня, после 18 марта 2014 года, после присоединения Крыма к РФ, мы, подавляющая часть и населения и даже интеллигенции, впадаем в противоположную крайность. Нынешний неожиданный массовый взрыв неподдельного, искреннего патриотизма, пришедший на смену пораженческим настроениям начала 90-х, обнаружил и все негативные последствия тотального русского единомыслия. Сознательный патриотизм, когда любовь к родине стимулирует мысль, умение просчитывать негативные последствия принимаемых решений, нести за них ответственность, у нас как-то не получается. На смену массовому безразличию к судьбам России, которое доминировало в 1991 году, пришел ура-патриотизм, замораживающий мозги. А работа мысли, ищущей причины наших неудач, поражений, заменяется поиском врагов, на которых можно выплеснуть накопившуюся агрессию. И получается то, что мы видим сегодня: тот, кто думает иначе, чем большинство, становится врагом народа, врагом России.
Проблемы безопасности, суверенитета России оказались тогда вне поля зрения тех, кто осуществлял демократические реформы в СССР. Правда, эту опасность разлома России вслед за разгоном коммунистической системы прекрасно видели деятели НТС, дети и внуки белой эмиграции. Владимир Дмитриевич Порембский, один из патриархов НТС, с которым мне довелось много общаться (он буквально преследовал меня по пятам во время моих выездов на Запад в 1991–1992 годы), объяснял мне, что все вы, «перестройщики» и «реформаторы», делитесь на две категории: на борцов с коммунизмом и с советской системой, и на борцов с Россией. Меня, как российского патриота, он относил к первому лагерю, но предупреждал, что такие, как я, в меньшинстве, что в России снова победят поклонники Ленина и Троцкого.
Мне думается, что повышенная чувствительность белой эмиграции к состоянию российского суверенитета была вызвана и ее личным негативным опытом. Старая, дореволюционная Россия была более зависимым государством, зависимым от своих союзников, чем СССР, коммунистическая Россия. Державность и суверенность СССР нас во многом развратила, мы к ней привыкли, мы почему-то думали, что эти атрибуты нашей государственности нам гарантированы навсегда. И только когда в январе 1992 года Государственный секретарь США Бейкер начал, как новый хозяин, инспектировать бывшие советские республики, интеллигенция бывшего СССР увидела потерю, увидела, как легко независимая страна превращается в сателлита.
