Мы, советская интеллигенция, не чувствовали так остро этой опасности, самой возможности превращения России в колонию Запада, о которой предупреждали русские мыслители в изгнании, наверное потому, что абсолютная суверенность СССР была тем воздухом, которым мы дышали и ценность которого не могли знать. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что в самой антикоммунистической позиции, в самом желании свободы от коммунизма было если не пораженчество, то элемент преклонения перед Западом, перед странами западной демократии. Не столько низкопоклонство, сколько очарование свободным Западом. И это очарование свободами Запада было тем выше, чем меньше у советского интеллигента была возможность побывать там, за бугром, куда его не пускала «выездная комиссия». И это естественная реакция на кричащие, чаще всего абсурдные с точки зрения здравого смысла ограничения и запреты советской системы. Когда смотришь на свое общество как на ненормальное, как на систему абсурдов, то невольно проникаешься уважением к тем странам, где все по-другому, где все устроено, как тебе кажется, по-человечески. И совсем не случайно значительная часть интеллигенции и даже члены КПСС, аппаратчики, рассматривали Россию эпохи НЭПа, эпохи частного предпринимательства как рай на земле по сравнению с эпохой «развернутого строительства коммунизма», на которую выпали лучшие годы нашей жизни. И совсем не случайно Горбачев сначала, в 1985–1986 годы, о чем я уже сказал, связывал свою перестройку с возвращением к ленинизму эпохи НЭПа.
Надо понимать, что наше самосознание и своей жизни, и своей страны было на самом деле самосознанием подпольного человека, живущего за железным занавесом, лишенного основных благ человеческой цивилизации и прежде всего свободы передвижения, свободы видеть другие страны, другой мир.
Отсюда и характерное для советского «невыездного» мистическое отношение к границе, к той полосе, которая отделяет твой мир от другого мира, куда тебе не позволено. Помню, какое волнение, радость и одновременно страх я испытывал в сентябре 1988 года, когда я в составе интеллигенции СССР впервые в жизни садился в самолет, который летел на Запад, из Шереметьево через Франкфурт-на-Майне в Рио-де-Жанейро. Тем более, что и на этот раз КГБ не дало мне выездную визу, несмотря на то, что я был номенклатурой Политбюро ЦК КПСС, и я выезжал под личную ответственность руководителя консульского отдела МИДа СССР. Позже, до 1991 года, меня отпускали уже под личную ответственность Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева. Не может по определению интеллигент, даже если он научный работник, адекватно воспринимать и свою собственную страну, и мир, если он постоянно находится под этим советским прессом, ограничивающим его естественное право. Многие интеллигенты еврейского происхождения покидали СССР не из-за особого желания стать гражданами Израиля или США, а из-за открывшейся возможности хотя бы таким образом преодолеть запрет, ощутить себя первый раз свободным человеком. Само это желание освободиться от непосильных для нормального человека запретов и ограничений несло в себе психологию пораженчества, подавляло патриотические и государственнические чувства. У подпольного человека нет возможности в равной мере ощущать значимость, наряду со свободой, государственного суверенитета и своего национального бытия.
Созидательное государственничество, полноценное национальное самосознание трудно выработать в ненормальном обществе, где нет элементарных свобод.
Ничего нельзя понять ни в природе самосознания советского антисоветчика, ни в причинах нашей контрреволюции (более точно, в механизме самораспада коммунистической системы), не принимая во внимание экстремальность, запредельность нашего советского тоталитаризма, на что уже в 20-е годы обращал внимание Семен Франк.
Теперь уже можно с уверенностью говорить, что при всех существенных различиях и в воспитании и в мирочувствовании, пораженчество и национальное, государственное отщепенство советской либеральной интеллигенции было продолжением и воспроизведением пораженчества и государственного отщепенства российской революционной интеллигенции. Они, ставшие предметом исследования пророческих «Вех», жили ненавистью к самодержавию. Мы, ставшие впервые предметом исследования в эпохальной статье Александра Солженицына «Образованщина», жили и питались ненавистью к стеснениям советской системы. Правда, как точно подметил Солженицын, мы были куда трусливее, чем либеральная интеллигенция дореволюционной России. И, наверное, по этой причине наша революция 1991 года была также бездарна и карикатурна, как Февральская революция 1917 года.
Многие историки, например, Юрий Пивоваров, полагают, что данная аналогия не вполне корректна. Россия, с его точки зрения, накануне 1917 года все же имела развитые демократические институты. Основные законы 1907 года превратили Россию в конституционную монархию, провозгласили свободу слова, вероисповедания, печати, собрания, создания союзов. Накануне 1917 года Россия была так называемой «дуалистической монархией», как и Пруссия. СССР же накануне перестройки был тоталитарной системой, основанной на одной марксистско-ленинской идеологии, где вся полнота власти была сосредоточена в руках Политбюро ЦК КПСС.
Все это верно. Россия накануне революции 1917 года была куда более демократической страной, чем даже горбачевский СССР конца восьмидесятых – начала девяностых. Но все же нельзя не видеть, что, к примеру, Горбачев, начиная свою перестройку, став на путь демократизации тоталитарной коммунистической системы, допустил те же ошибки, что и российские либералы 1917 года, добивавшиеся от Николая II отречения. Михаил Сергеевич в этом смысле уникален. Он повторил не только роковые ошибки Николая II, но и ошибки Временного правительства. Нельзя было отменять «самодержавие» КПСС, конституционное закрепление руководящей роли КПСС до завершения экономических реформ. Нельзя было руководителю государства объявлять войну партийно-хозяйственному аппарату, на котором держалась вся организация общественной жизни. И т. д. и т. п.
Еще раз вынужден сказать, что Горбачев и его окружение не понимали, что власть в России по природе сакральна, моноцентрична, что запуск революции сверху может привести не столько к демократии, сколько к распаду, анархии. Нельзя было делать ставку на либеральную интеллигенцию, политические аппетиты которой разгорались с каждым днем. Горбачев не видел, не понимал, что либеральная интеллигенция, которой он покровительствовал, живет разрушительными, пораженческими настроениями. Ни русские либералы 1917 года, ни команда Горбачева не видели, что демократические реформы могут восприниматься народом просто как ослабление власти, как легализация вседозволенности. Русские либералы, добивавшиеся отречения Николая II, не понимали, что монархия была единственным организующим принципом, стержнем в России, что без нее все просто рассыплется. Горбачев, дитя аппарата, тоже не понимал, что вся общественная жизнь в коммунистической России держится на так называемой партийно-хозяйственной номенклатуре, что борьба с аппаратом равноценна борьбе с государством. Реформаторы и 1917 и конца восьмидесятых – начала девяностых не отдавали себе отчет, что бывает хуже, намного хуже. Первые не понимали, что в России возможен деспотизм, превышающий многократно самодержавие самого деспотичного самодержца. Вторые, перестройщики, не понимали, что либерализация власти вместо экономического подъема может обернуться тотальной деградацией производства и общественной жизни. Либералы 1917 года не видели, что и в народной толще и в психологии большевистской интеллигенции сокрыто море невиданной жестокости. Мы, перестройщики и реформаторы начала 90-х, не видели, что в советском сознательном человеке сокрыта сокрушительная страсть к анархии, к вседозволенности. Выросший из советского человека и советского спортсмена криминал потопил в крови Россию начала 90-х. И это очень напоминало те кошмары, которыми наводняли города России уже летом 1917 года банды «черных кошек». Моя бабушка, она умерла в 1971 году, до конца жизни вспоминала эти кошмары 1917 года, всевластие бандитов, всех этих «черных кошек», захвативших Одессу после Февральской революции.
