И самое главное. И либералы 1917 года, рвущиеся, пришедшие к власти в феврале, и либеральная советская интеллигенция переоценивали свою готовность к управлению страной. Они не видели, не понимали, что люди, которых они свергают, на самом деле являются профессионалами, что без них беда, катастрофа. Такая завышенная самооценка роднит и тех и других.
В 1991 году реформаторы, как и в 1917-м, не понимали, что демократия в России в силу особых качеств нашей революционной интеллигенции, в силу ее непреодолимых пораженческих настроений, может использоваться не для созидания, а для разрушения, что с такого типа интеллигенцией, с такого типа элитой ни одну серьезную национальную задачу решить невозможно. Было что-то нездоровое, холопское в заискивании Горбачева перед либеральной советской интеллигенцией, он не понимал, что, оттесняя от власти партийную номенклатуру, он отдает страну в руки людей, больных душой, разрушителей.
И в 1917 году, и в начале 90-х проявилось абсолютное незнание, непонимание народа, к которому были обращены демократические реформы. При этом поразительная слепота, неумение, нежелание видеть, что нет не только гражданского общества, но и элементарных навыков самоорганизации. Не было понимания того, что на самом деле без государства, на местах никто не сможет сам организовать порядок, общественную жизнь, что без государственного кнута русская провинция развалится, начнет заниматься самоедством.
Обратите внимание! Не только поступки, но и речи Михаила Горбачева напоминают поступки и речи руководителей Временного правительства! У тогдашнего министра внутренних дел князя Львова в 1917 г.: «Назначать никого не будем. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением. Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свои гении. Какое великое счастье жить в эти великие дни!». Михаил Горбачев в самый разгар перестройки, в 1988 г., обласканный вниманием и любовью народа, говорит: «Я что вам – царь? Или Сталин? За три года вы могли разглядеть людей – кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором – и выбрать того, кто заслуживает. И прогнать негодных. И организовать так, как вы считаете правильным».
Повторяю. И те и другие реформаторы явно переоценили готовность народа российского к самоорганизации и к самоуправлению. И самое поразительное. Люди, называющие себя политиками, вовлекающие миллионы людей в революционные преобразования, не видели, не понимали, на чем держится власть, общественный порядок в их собственной стране. Либералы, добивающиеся свержения самодержавия, не видели, что монархия на самом деле является единственным институтом, на котором держится общественный порядок, что это был тот фундамент, на котором держалось воздвигаемое столетиями здание России. Горбачев не понимал, что цензура, сдерживающая правду и о принципах системы и о методах ее возведения, является на самом деле ее фундаментом, что советская система по природе своей несовместима с демократией, с исторической правдой.
Я лично не вижу качественных различий между революционной, либеральной интеллигенцией 1917 года, ждущей свою «честную революцию», и нами, советской либеральной интеллигенцией, ждущей, готовящей смерть коммунистической системы.
И в 1917 и в 1991 году казалось: как только рухнут оковы самодержавия, красота, добро и ум одержат верх над уродством, злом и глупостью. И если разница между качеством российской интеллигенции 17-го и качеством советской интеллигенции начала 90-х есть, то не в нашу пользу. Они, либералы и социалистическая интеллигенция 1917 года, при всем своем так называемом «государственном», «религиозном» и «национальном» отщепенстве, были русскими людьми, своими мыслями и чувствами глубоко укорененными в российской истории, в российском православном быту и т. д. Либералы же времен перестройки были прежде всего советскими людьми, детьми разлома эпох и времен. Они были воспитаны на тотальном отрицании того, что было до Октября, а связь времен для них держалась только на традициях борьбы с всевластием. Отсюда и отношение к коммунистическому самодержавию, точно такое же, как и у либеральной интеллигенции 1917 года к самодержавию царскому.
Все говорит о том, что сознание советской оппозиционной интеллигенции по своей структуре, по исходным ценностям, по своей легковесности было близко к сознанию героев февраля 17-го. Оно было акцентировано не столько на правах и свободах личности, на достоинстве человека, сколько на борьбе с всевластием своей же российской власти. Свобода в данном случае понималась (и до сих пор понимается) только как свобода от власти и государства. В каком-то смысле это сознание традиционного российского «человека из подполья», который видит весь мир и свою собственную жизнь через окошко своей надежды на грядущее освобождение от системы – или от самодержавия, или от коммунизма. Кстати, вся жизнь этого советского человека, критически настроенного к системе, есть вечное ожидание перемен, послаблений и даже освобождения от ее оков. Советский интеллигент, социолог Захар Ильич Файнбург, умерший накануне распада СССР, рассказывал мне еще в 70-е, как все его беседы с однокурсником Юрием Александровичем Левадой сводились к проблеме «крепчает или ослабевает маразм в Кремле».
И самое важное. Политик, наделенный сознанием подпольного человека, мыслит плоско, сводя все богатство социальных проблем, общественных отношений к зависимости индивида от государства. А потому весь смысл политики сводится или к укреплению власти государства над индивидом, или к ослаблению, разрушению этой власти. Этот человек абсолютно не видит, что наряду с проблемой свободы личности существует проблема морального, духовного здоровья нации. Для него главным и единственным социальным благом является лишь независимость индивида от государства, а общественный прогресс измеряется только мерой освобождения общественной жизни от государства.
Либералы и 17-го и 91-го не видели, что индивидуальные свободы могут прийти в противоречие с другими фундаментальными нормами жизни – сохранением личной и общественной безопасности, социального мира, духовного здоровья нации. Что эти свободы сами по себе не ведут ни к морали, ни к творчеству, ни к истине. Что они в конце концов могут вступить в противоречие с интересами национальной безопасности государства. Ни один русский либерал никогда не понимал, что личные свободы вне национального государства и национального бытия не имеют смысла.
Хотя было очевидно, и на это обращал внимание Павел Милюков, лидер кадетов, что на самом деле советская власть никогда не делала целиком ставку на «социальный идеал», на веру в коммунизм. С самого начала, писал Павел Милюков, самое существование советской власти «делало невозможным осуществление какой бы то ни было свободы, в том числе и национальной».
Все дело в том, что изначальное принуждение к союзу, лежащее в основе его жизнестойкости, одновременно делало его чрезвычайно уязвимым. Как только способности Центра принуждать к союзу, подавлять центробежные настроения, ослабла, он неизбежно должен был дать трещину. Стоило ослабнуть самой способности власти, моральной, психологической способности коммунистов, работников НКВД, а потом КГБ, применять насилие к отступникам от веры, к сепаратистам, и «национальные духи» получили простор для своей разрушительной работы.
