В ЦК, на уровень Генерального секретаря внедрились незатейливые мысли о том, что наступило время соотнести теорию социализма с практикой, что порукой тому марксистское учение о практике как критерии истины, что во главу угла надо ставить не догму, не схемы, созданные более сотни лет назад в совершенно других условиях, а реальные интересы ныне живущих людей, что нельзя экспериментировать на живых людях, что необходимо восстановить гуманистическое отношение к человеческой жизни как высшей ценности. Это я откопал цитату из последних работ Ленина, где он на XI съезде РКП (б) говорил о гражданской войне как трагедии и о несомненной ценности человеческой жизни. Это позже идея общечеловеческих ценностей легла в основу внешней политики Горбачева. Сначала же, знаю об этом не понаслышке, речь шла только о реабилитации простых норм морали, об общечеловеческих, нравственных ценностях, о неявном преодолении классовой мерки и классового подхода.
Позднее, на последних этапах перестройки выявились различия в мировоззрении таких идеологов перестройки, как Александр Николаевич Яковлев и Георгий Хасроевич Шахназаров. Первый довел дело коррекции учения Маркса о первой и второй фазе коммунистической формации до полного отрицания «основополагающей теории» как «утопии» и «химеры». Но вначале перестройки вся команда Горбачева, как команда шестидесятников (речь об Александре Яковлеве, Вадиме Медведеве, Георгии Шахназарове и Наиле Биккенине, позже к этой группе присоединились академики Иван Фролов и Николай Петраков), исходила из желания облагородить, рационализировать сложившееся социалистическое общество, сделать его более человечным, привлекательным, эффективным.
В силу всех этих внутренних, кадровых причин с самого начала вопросы идеологии, политических свобод, вопросы правды, вопросы «гласности» вышли на передний план, заслонив вопросы совершенствования экономики, роста эффективности труда, роста благосостояния людей. И мы здесь не исключение. Нечто подобное происходило в Польше во времена господства «Солидарности» в 1980–1981 годы.
Тут, в фетишизации идеологии и духовных проблем на первых этапах перестройки, наверное сказалась не только специфика социализма как утопии у власти, как общества, которое строится на основе теории и стремится жить в соответствии с ней, но и особый склад русского ума и русской психологии, придающей душе, морали, идеям первостепенное значение. В этом отношении поляки, с которыми русские все время враждуют, на самом деле являются для них близнецами-братьями. Китайцы пошли другим, неидеологическим путем, ибо для них своя, китайская нация, своя, китайская Поднебесная империя превыше всего.
Тогда, в 1987–1988 ни у кого из вождей партии духу бы не хватило даже подумать о покушении на святое, на идейные основы. Показательно, что в начале 1988 года Горбачев под давлением консерваторов начал отгребать назад, к «единственно верному учению» и требовать, чтобы в проектах его выступлений, к примеру, во время визита в Польшу в июне 1988 года, даже в выступлении перед польской интеллигенцией в зале восстановленного Королевского замка звучал тезис о «верности социалистическому выбору советского народа», о еще «неиспользованных резервах социализма». Помню, как мой коллега по группе консультантов, покойный Ян Шмераль в Горках 10, где поселилась группа доклада, за ночь умудрялся создать четыре-пять вариантов тезиса о преимуществах социалистического строя. А на пороге был май 1988 года.
Ни Горбачев, ни его команда, за редким исключением, не понимала, не видела, что своей политикой гласности она на самом деле стимулирует контрреволюцию. Понимал это Георгий Лукич Смирнов, которого Горбачев в конце 1986 года отправил в почетную ссылку в Институт марксизма-ленинизма. Георгий Лукич Смирнов был противником широкого показа фильма Абуладзе «Покаяние». После просмотра этого фильма помощниками Горбачева здесь же, на шестом этаже главного, второго подъезда ЦК КПСС, в самом конце 1986 года он сказал мне: «Александр Сергеевич, надо понимать, что мы играем в опасные игры: сегодня мы доводим до конца разоблачения преступлений Сталина, затем займемся разоблачением зверств «ленинской гвардии», а потом люди спросят нас: «А зачем нам эта партия, которая пришла к власти на крови?» Но тогда, в конце 86-го – начале 87-го даже консерваторы не могли, не пытались остановить горбачевский и яковлевский порыв гласности, снять все старые запреты, разрушить все «зоны, закрытые для критики».
На мой взгляд, перестройка как политика гласности, как политика правды до конца, правды, какой бы они ни была, выросла из загнанного в подполье инстинкта совести, из необузданного желания сказать все и сразу, все, о чем раньше вслух говорить было нельзя. За перестройкой стояла прежде всего психология человека, выросшего под гнетом тотальных запретов. Перестройка, как ядерный, разрушительный взрыв правды, была расплатой за почти семьдесят лет жизни с закрытым ртом, когда приходилось запирать на замок и совесть и здравый смысл.
И здесь, в психологии человека из подполья, в «партийной правде», «партийной истине» надо искать причины ускоренного опрокидывания идеологического фундамента системы. Почему без гласности, без разрушительной правды о коммунистической революции обошлись реформаторы из КПК? Проблема не только в том, что они были мудрее, менее идеологичны. Наверное еще дело в том, что в Китае не было такой многочисленной интеллигенции, как в СССР, интеллигенции, для которой важнее всего сказать вслух, что накипело.
Обратите внимание! Задолго до появления Горбачева и Яковлева, еще в конце семидесятых – восьмидесятых великий инквизитор Михаил Андреевич Суслов разрешает Валентину Катаеву опубликовать его мемуары, его воспоминания об ужасах расправы ЧК над «контрой», о всех этих расстрелах в подвалах раздетых догола врагов революции.
На мой взгляд, критическая масса правды, взрыв которой мы называем перестройкой, накопилась задолго до прихода Горбачева к власти. В мае 1967 года, в тексте стенограммы проводимого мной «Круглого стола» «О предмете философии», опубликованном в «Комсомольской правде», прошла фраза профессора МГУ В. В. Соколова о том, что ленинское учение о противоположности материализма и идеализма является «слишком зыбкой почвой для обучения студентов истории философии».
Единственной репрессией за это неслыханное по тем временам вольнодумство, за публичную критику Ленина, был вызов В. С. Соколова на разговор к секретарю по идеологии Ленинского райкома партии города Москвы. «Стрелочником» оказался ваш покорный слуга, ведущий «КС», который якобы исказил выступление своего профессора. А со студента 4 курса философского факультета МГУ взятки гладки.
Никуда не уйти от того несомненного факта, что разрушили систему не ее откровенные враги, не диссиденты, а те, кто жил в ней и даже руководил ею. Не учитывая этого существенного обстоятельства, не учитывая, что контрреволюция, неосознанная контрреволюция зрела, готовилась внутри самой КПСС, внутри ее руководства, нельзя ни понять, ни сказать ничего значительного о сущности и судьбе перестройки. Сама возможность опрокинуть то, что было священной коровой на протяжении десятилетий, стала с какого-то момента безумным, дьявольским искушением и для вождей ЦК КПСС.
Горбачев ощущал себя на самом деле философом на троне, призванном воплотить истину и добро в жизнь. Можно относиться к этому с иронией. Но это правда, я знаю, о чем говорю. А истиной все же для него был марксизм-ленинизм так, как он его сам понимал. При этом было страстное желание опираться на самое «передовое», «творческое» прочтение марксизма, быть не таким марксистом-ленинцем, которыми и до него были прежние руководители КПСС. Без понимания этих интеллектуальных претензий Горбачева нельзя понять ни перестройку, ни ее драматическую судьбу.
