В самом проекте разрушения старого мира «до основания» ничего специфически русского не было, ибо в этом нигилистическом, разрушительном смысле большевистская революция ничего отличительного с собой не несла. В том-то и дело, что большевики, и прежде всего Ленин и Троцкий, использовали эту русскую составляющую русской революции, жажду расстрела и разрушения, чтобы создать плацдарм революции для разжигания революционного костра уже в европейском масштабе. Кстати, то обстоятельство, что вожди Октября не только не думали о каком-либо русском проекте, но и вообще использовали русский бунт как огонь для разжигания уже тотального костра всемирной пролетарской революции, не учитывают нынешние проповедники учения об особой русской цивилизации.
И русские писатели, оставившие нам свои дневники, свои наблюдения о разгорающейся гражданской войне 1917–1920 годов говорят о том же, на чем настаивали русские философы, размышляющие о приходе и мотивах русской революции 1917 года. Духовное в русской революции 1917 года давало о себе знать прежде всего как нигилистическое, разрушительное. Материальное в русской революции 1917 года, как точно подметил Семен Франк, лежало прежде всего в области распределения и приобретения.
Кстати, Максим Горький, как и веховцы, еще в 1909 году, обращал внимание: русская уравнительность несет в себе нигилистическое еще и потому, что ведет к подозрению к талантливым, одаренным представителям русской нации. Все дело в том, писал в 1918 году в «Несвоевременных мыслях» Максим Горький, что моему русскому народу «свойственно тяготение к равенству в ничтожестве, тяготение, исходящее из дрянненькой азиатской догадки: быть ничтожными проще, легче, безответственней…».
[202] Отсюда, настаивал Горький, «сильного не любят на Руси и отчасти поэтому сильный человек не живет у нас».
[203]
Кстати, есть прямые свидетельства, что и Николай Данилевский, которого превращают в создателя учения об особой русской «солидарной», «общинной» цивилизации, был на самом деле противником коммунистической организации производства. Когда Н. Я. Данилевского в 1849 году арестовали за участие в собрании петрашевцев, за пропаганду учения Фурье, он на допросе настаивал и в конце концов доказал следователям, что на самом деле в учении Фурье о фаланстерах как о добровольной кооперации не было ничего «коммунистического», социально опасного. Речь у Фурье, настаивал Николай Данилевский, идет только об организации наиболее эффективного труда, кооперации человеческих усилий, в рамках существующей власти и существующих отношений собственности. Николай Данилевский обращал внимание следователей, что Фурье был категорически против коммунистов-бабувистов, «насильственно утверждающих свое учение во Франции». Данилевский считал «классовую борьбу величайшим несчастьем», он исходил из того, что Фурье оставлял в неприкосновенности все основания цивилизации, «право собственности, право наследства, право капитала».
[204]
Это историческое свидетельство очень важно в нынешнем споре о сущности русского культурного кода. Тут важно учитывать: Николай Данилевский осознает, что и учение коммунистов с его требованием абсолютного равенства, и учение Фурье о добровольной кооперации имеют чужое, европейское происхождение. И самое главное, он осознает всю опасность учения о коммунистическом равенстве, о том, что его можно утвердить в жизнь только насильственно. В учении Николая Данилевского о русской цивилизации предпринимается попытка доказать нечто прямо противоположное учению о коммунизме, то есть возможность сочетать интересы различных классов, не прибегая к насилию. Но нигде у Николая Данилевского, при всем его русофильстве, возвеличивании нравственных добродетелей русского человека, нет даже намека на пропаганду того, что он сам называет коммунистическим равенством. В конце концов, Николай Данилевский знал, что попытка помещика Петрашевского построить фаланстер на своей земле окончилась плачевно. Крестьяне не стали перебираться в общежитие фаланстера, и вскоре, чтобы оно их не раздражало, просто сожгли его. Вся эта печальная история с фаланстером Петрашевского камня на камне не оставляет от попыток связать русский культурный код с якобы коммунистическим инстинктом русского человека.
В том-то и дело, и это азбучная истина, которую игнорируют нынешние проповедники учения об особой русской коммунистической цивилизации, что в России, в отличии от Европы, не произрастали ни коммунистические, ни социалистические идеи. И сам этот факт свидетельствует о том, что никакого коммунистического инстинкта в точном смысле этого слова у русского крестьянина не было. Все три составные источники и составные части марксизма, как справедливо доказывал Ленин, имели европейское происхождение. Идея коммунизма или «коммунии», как говорил простой народ, пришла к нам с Запада. Особенность российской, православной ментальности как раз и состоит в том, что она не смогла родить нечто подобное «Утопии» Томаса Мора (1524 г.), или «Городу Солнца» итальянского монаха Фомы Кампанеллы (1602), или «Закону свободы» лидера английских диггеров Джерарда Уинстенли (1652).
Проповеди Джерарда Уинстенли вообще поражают сочетанием призыва к ненасилию с коллективным трудом. Он не призывает к перераспределению чужого богатства, к расправе с имущими, богатыми, он просто предлагает всем присоединиться к его братству тружеников, идти вместе с ними по невозделанным полям, пустошам и рядом друг с другом трудиться во имя благой жизни, общего кормления. Кстати, пример Джерарда Уинстенли свидетельствует о том, что коммунистические настроения возможны и без страсти к распределению, к переделу чужой собственности.
В Европе крестьянские восстания эпохи Реформации в XVI веке сопровождались не только призывами к уничтожению частной собственности, но и к коллективному быту. Томас Монцер, который играл видную роль в крестьянской войне в Германии, проповедовал учение Николая Шторха, утверждавшего, что «все должно быть общим, ибо Бог всех людей равно послал в мир». И именно в Европе в идеологии «Союза равных», разрабатываемой Бабефом во время французской революции 1789 года, как свидетельствовал на допросе Николай Данилевский, были сформулированы наиболее последовательно принципы коммунистической организации труда: упразднение индивидуальной собственности, организация хозяйства в национальном масштабе по единому плану, замена торговли государственным снабжением, введение всеобщей трудовой повинности. Кстати, учение о коммунизме, содержащееся в «Манифесте коммунистической партии» Маркса и Энгельса, является в главном повторением учения Бабефа о коммунизме.
Но у нас в России ни одно крестьянское восстание, ни Ивана Болотникова, ни Степана Разина, ни Емельяна Пугачева, не доводило призыв «грабь награбленное» до идеи коммунистической организации труда и коллективного быта. А в самой монастырской организации труда в России не было ничего такого, чего не было бы в других православных странах, к примеру, у греков. К тому же надо учитывать, что монастырская организация труда у православных в существенном, в идее безвозмездного труда ничем не отличалась от монастырской организации труда у католиков. И совсем не случайно практика коммунизма начинается с быта различного рода еретических сект в эпоху католического Средневековья. Примером тому табориты, у которых, как свидетельствовали современники, «в городище или в таборе нет ничего моего или твоего, а все вместе одинаково пользуются: у всех все должно быть общим, и никто ничего не должен иметь отдельно…». Самой идеи, что ни у кого не должно быть ничего отдельного, то есть идея коммунизма, в России, как в индивидуалистической на самом деле стране, никогда не было.
