И то существенное обстоятельство, что большевики разожгли костер гражданской войны в России не столько для того, чтобы немедленно строить коммунизм в крестьянской стране, а для того, чтобы, используя его, разжечь костер общеевропейской, уже пролетарской революции, необходимо учитывать, объясняя причины их успеха. Для их успеха, как признался потом, уже в 1925 году Николай Бухарин, было достаточно позволить русскому человеку «расправиться» с «бывшими».
Нравственную составляющую революции большевики, что смущало Максима Горького, преднамеренно отодвигали на второй план, ибо они прекрасно понимали, что брошенный ими лозунг «Грабь награбленное!» куда быстрее и сильнее овладеет массами, чем призывы к всечеловеческому братству. Кстати, как я уже сказал, вся русская дореволюционная интеллектуальная элита (Максим Горький здесь не был исключением) видела: крестьянство активно поддерживало большевиков, когда они поощряли то, что Иван Ильин называл «имущественной жадностью» русского народа и, соответственно, активно сопротивлялось попыткам власти навязать крестьянам братский, коллективный труд во имя общего блага. Позже, уже в начале 50-х, Иван Ильин скажет, что на большевиков работали и характерный для русского человека мессианизм, «смутные и беспомощные поиски новой справедливости». Но все же в массе существенную роль играли «не благие побуждения», а «жадность, мстительность, злоба, честолюбие и т. д.»
[213]
Не нравственные, духовные добродетели, не пресловутый русский коллективизм или «русская соборность», не «личная духовность» по терминологии того же Ивана Ильина, а именно «индивидуалистические», примитивные инстинкты привели многих русских крестьян в красный, коммунистический лагерь. Констатацию того несомненного факта, что большевики оказались в годы революции победителями посколько «действовали в направлении наименьшего сопротивления» и просто действовали в согласии с «инстинктивными вожделениями» народных масс, Николай Бердяев положил в основу своих «Размышлений о русской революции». Они, большевики, обещали то, что требовали «солдаты, истомленные войной, жаждавшие мира», они обещали «вожделевшим земель крестьянам» черный передел, они обещали крестьянам и рабочим, «настроенным злобно и мстительно», право на «расправу» над бывшими.
[214]
Поразительно, но практически во всех размышлениях о русской революции, запечатленных и в дневниках времен революции, и в статьях, воспоминаниях, написанных уже в эмиграции, обращается внимание: не только жадность и мстительность, о чем писали и Максим Горький и Иван Ильин, привели русского человека в революцию, но и неуемная страсть саморазрушения. И в основе этой страсти, как точно подметил Максим Горький, лежала моральная неразвитость русского народа. Большевики соблазнили русского крестьянина не только возможностью черного передела, возможностью расправы, но и разрешив то, что раньше было невозможным, немыслимым.
Самое главное, на что обращал внимание Николай Бердяев: ничего возвышенного, ничего окрыляющего в русской революции не было. В нашей революции 1917 года не шла речь даже о том, что ставилось во главу угла в Великой Французской революции, не выдвигалось требование свободы. «Ни о каком правовом, конституционном государстве народ и слышать не хотел».
[215] Об этом вслед за Бердяевым говорит Георгий Федотов в своих мыслях о России. «Свобода никогда не была основной темой русской революции».
[216] Конечно, разъясняет свою позицию Георгий Федотов, сначала могло показаться, что массы, «участвующие в революции, действительно переживали праздник освобождения». Но на самом деле, продолжает Георгий Федотов, эта свобода была двусмысленна и не имела никакого отношения к свободе мысли, слова, культуры. Это была «свобода от господ, от самого существа господ с оскорбительным сознанием социального неравенства».
[217] Николай Бердяев считал, что главным гуманистическим, демократическим завоеванием русской революции было то, что «барско-господское отношение к народу» в России «более невозможно».
[218]
Радикальность русской революции с точки зрения русских мыслителей в изгнании состояла в том, что ее участниками, и прежде всего народными массами, двигал самый опасный, самый разрушительный инстинкт, инстинкт саморазрушения. И тот факт, что инстинкт саморазрушения проявил себя до конца, без остатка, свидетельствует, по Бердяеву о следующем: у русского народа в целом нет инстинкта самосохранения.
[219] Сам факт, что и значительная часть народа, и значительная часть интеллигенции приняла коммунизм, который по самому своему существу, и как практика, и как идеология «есть борьба против духа и духовности жизни»,
[220] свидетельствует об исходной духовной бедности русской революции.
Поразительно, но абсолютно все русские мыслители, все русские литераторы связывают бездуховность, аморализм русской революции с тем, что она принижала, отменяла ценность человеческой жизни, ценность человеческой личности, т. е. основные ценности гуманизма, европейской культуры. И здесь, при оценке нигилизма русской революции, нет различий между создателями русской религиозной философии и, к примеру, атеистами и социалистами Максимом Горьким и Владимиром Короленко. Антиреволюционные настроения растут, отмечает уже накануне Октября Владимир Короленко, ибо иначе невозможно «вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности».
[221]
И этот спор между сторонниками революционного радикализма и противниками революционного насилия как орудия развития имеет самое прямое отношение к нашим дискуссиям по поводу русского культурного кода. Все противники большевизма, на которых я ссылаюсь в этой книге, исходили из тождества культуры и гуманизма, а потому осуждали революционное насилие, «революционный террор», убийство своих противников как нечто противоестественное, изначально античеловеческое. Большевики, напротив (эту большевистскую позицию последовательно выразил Троцкий в споре с европейскими коммунистами, которые осуждали палачество, кровавость партии Ленина), полагали, что в революции действует лозунг войны, которая несовместима с так называемой абсолютной ценностью человеческой личности. Разница состоит только в том, что во время войны врага убивают во имя сохранения государственности, а «революционный террор» является средством достижения социальных идеалов. Революция не имеет права на пощаду по отношению к плененным противникам, настаивал Троцкий, ибо, если они останутся живы, то постараются взять реванш или помешать победе революции. По этой причине, настаивал Троцкий, смерть врага является главной предпосылкой победы коммунистического идеала. «Революция потому и революция – настаивал Лев Троцкий – что все противоречия она сводит к альтернативе: жизнь или смерть».
[222]
