И обратите внимание. Почти эти же слова – «жизнь или смерть» – использует Карл Маркс для обоснования необходимости того, что он называет революционным террором. Карл Маркс произносит слова «кровавая борьба или небытие», или же слова «битва или смерть».
Все это и дает мне основание утверждать (более подробно я попытаюсь проанализировать это в заключительных разделах книги), что невозможно в посткоммунистической стране восстановить нормальное, гуманистическое отношение к ценности человеческой жизни, не подвергнув критике саму веру в то, что логика истории ведет к коммунизму, и что на пути к этому идеалу любое средство оправдано. Для всех русских мыслителей, противников большевизма, было очевидно: нельзя сохранить духовное здоровье нации, не освободив ее от веры в то, что есть идеалы, которые дороже человеческой жизни.
На мой взгляд, преступно не только идеализировать коммунистическую организацию общественной жизни, наделять ее сакральными, надчеловеческими качествами, но, тем более, изображать эту систему, требующую человеческой крови, как воплощение в жизнь национального идеала.
Семен Франк, к примеру, в своей статье «Религиозно-исторический смысл русской революции» обращает внимание, что на самом деле «положительное содержание» революции 1917 года состояло в ее отрицании всего, на чем стояла русская народная жизнь. Ее негативное содержание состояло в самолюбовании своей «безграничной самочинностью», в празднике русского «что хочу, то и ворочу», в возможности дойти до таких глубин саморазрушения, которые не удавались в предшествующие революции, в способности русского народа переступить через инстинкт самосохранения. Русская революция 1917 года была праздником саморазрушения. «Русская революция в смысле отрицания – самая радикальная из всех доселе бывших: она отрицала не только определенную политическую форму проявления или господства классов или сословий, она отрицала собственность, религию, государство, даже национальность; началом ее был неслыханный в истории факт – отрицание национальной самозащиты, национальное самоубийство во время войны, как бы восстание против элементарного инстинкта самосохранения».
[223] Кстати, эти мысли Семена Франка о самоубийственном, саморазрушительном характере всех трех русских революций укрепляют позиции тех, кто, подобно Игорю Шафаревичу, связывает само понятие «социализм», «коммунизм» с так называемым «инстинктом смерти человечества».
[224]
То, что Александр Блок в «Двенадцати» приветствовал как праздник истории, как «ветер веселый», превращающий «черную злобу» в «святую злобу», на самом деле, считал Семен Франк, было национальным самоубийством. Впрочем и Блок пишет о том, как двенадцать «пульнули пулей в святую Русь». Отсюда, от национального самоотрицания, от национального самоубийства и «памятники Марксу и Лассалю», и «Спасские башни древнего Кремля», которые вместо «Коль славен» играют «Интернационал», и то, что «русский народ глумится над своей церковью».
[225]
На самом деле, обращает внимание Семен Франк, «самая власть и влиятельность инородцев на русскую судьбу» во время революции не есть «загадка», а прямое следствие сродства, совпадения инородческого нигилизма, инородческого мятежа против Святой Руси с исконно русским антинациональным мятежом. Отсюда, по словам Семена Франка, «оскорбительное сродство исконно русского духа с нерусским».
[226]
Обращает на себя внимание, что русские мыслители в изгнании, независимо от своей идейной ориентации, и либеральный консерватор Семен Франк, и симпатизирующим идеям социализма Георгий Федотов, называют одну и ту же причину совпадения древнеиудейского и русского начала в большевистской революции. Просто стоящий за мировоззрением Карла Маркса древнеиудейский мессианизм и древнеиудейский максимализм лег на благодатную почву, на самосознание людей, лишенных чувства реальности и инстинкта самосохранения. Согласитесь, что в самом учении Карла Маркса о переходе от «предыстории» человечества к «подлинной истории», в учении, призывающем переступить через все, на чем тысячелетия держалась человеческая цивилизация, переступить через религию и религиозное чувство, через частную собственность, деньги, семью и семейное воспитание детей, тоже было что-то запредельное, и в этом смысле религиозное. Интересно, что и Сергей Булгаков, и Николай Бердяев, переболевшие в молодости легальным марксизмом, первые увидели, что на самом деле Карл Маркс с его претензией на переворот в общественных науках, является не столько ученым, сколько «религиозным типом», увидели, что в его жажде революционного переустройства всего человеческого, стоит древнеиудейская тоска по концу света. Марксистское древнеиудейское восстание против «почвы» мира сего соединилось с беспочвенностью, неотмирностью прежде всего русской интеллигенции. На самом деле, обращал внимание Георгий Федотов, еврейское и русское, интеллигентское соединились задолго до появления большевиков на политической сцене. «Начиная с 80-х годов, – писал Георгий Федотов, – когда начался еврейский исход из гетто, обозначилось теснейшее слияние русско-еврейской интеллигенции не только в общем революционном деле, но и во всех духовных увлечениях, в основной жизненной установке, в пламенной беспочвенности и эсхатологическом профетизме. Это была духовная атмосфера, в своей религиозной глубине напоминающая первохристианство, но, конечно, лишенная центрального стержня веры и потому способная рождать всевозможные, порой изуверско-сектантские уклоны. Русские реакционеры правы, когда сближают интеллигенцию с еврейством. Они лишь извращают историческую перспективу, делая еврейство соблазнителем невинных русских юношей. Нет, орден русской интеллигенции давно сложился и вступил в единоборство с самодержавием, когда начался первый, сперва слабый, приток из гетто»
[227]
И тогда, если вы принимаете во внимание, что главным двигателем русской революции был освободившийся от всякой духовной опеки инстинкт саморазрушения, свобода самолюбования от решимости переступить через все запреты и все традиционные представления о различии между добром и злом, то вы поймете, почему именно большевики оседлали этот русский бунт против Святой Руси. Все дело в том, что в большевистской ненависти к традиционной России, в ее желании перетряхнуть «старую Россию» было тоже «запредельное, потустороннее». И именно этим, считал Николай Бердяев, они были «жутки».
[228] На самом деле с точки зрения того же Семена Франка, если марксизм и увлекал своими идеями какую-то часть русского народа, то только исходным оправданием насилия, агрессии, разрушения, оправданием «классовой борьбы», «восстанием пролетариата» и, самое главное, оправдание «ниспровержения старого мира». Этими призывами он, марксизм, как-то соответствовал «затаенной мечте безграмотного русского мужика»
[229] На мой взгляд, Семен Франк был прав, когда утверждал, что за нашей русской революцией, как и за всеми революциями, стояла страсть саморазрушения. Неправ он был, когда утверждал, что «с русской революцией цикл великих разрушительных волн этого потока исчерпался»
[230]
