Мне могут сказать, что в подобном критицизме названных выше авторов по отношению к русской революции, к большевизму проявляется их исходная классовая позиция, ведь все они в той или иной мере принадлежали к классу господ. Но этот аргумент не работает, ибо пролетарий Максим Горький, как я попытался показать выше, при всех своих симпатиях к трудящимся классам, к народу, скрепя сердце в своих «Несвоевременных мыслях» был вынужден признать, что не идеи, а «шкурные интересы» движут народными массами в этой революции.
И самое главное, что сближает Максима Горького в оценке революции 1917 года с мыслителями русского зарубежья, это убеждение: большевизм с его кровью есть порождение моральной неразвитости русского народа, «моральной расшатанности», доставшейся ему в наследство от рабского прошлого, его жестокости, моральной неразвитости. Свобода революции, из статьи в статью обращает внимание Максим Горький, все время омрачается «преступлениями против личности», омрачается «нашей глупостью, жестокостью и всем тем хаосом темных анархических чувств, который восстает в душе нашей бесстыдным гнетом монархии…»
[231] И здесь же: «Морали, как чувства органической брезгливости ко всему грязному и дурному, как инстинктивного тяготения к чистоте душевной и красивому поступку – такой морали нет в нашем обиходе».
[232] Пролетарский писатель Максим Горький скрепя сердце вынужден был признать, что Ленин, вся его большевистская партия, цинично использующая в своих политических целях моральную неразвитость русского народа, столь же ущербна в моральном отношении. И здесь в оценке морального уродства нет различий между барином Иваном Буниным и представителем простого русского народа Максимом Горьким. «Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них – та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная лошадка может издохнуть… И пока я могу, – продолжает Горький, – я буду твердить русскому пролетарию: – Тебя ведут на гибель. Тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты все еще не человек!».
[233] И конечно все, что Горький говорит о большевистских комиссарах, он целиком относит и к самому Ленину. «Ленин “вождь” и “русский барин”, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, – заранее обреченный на неудачу. Измученный и разоренный войной народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его. Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников – его рабов».
[234]
И вот самое главное, что актуально для нас сегодня во всем этом анализе подлинных причин революции 1917 года и тем самым – подлинных причин победы большевиков. Не могло быть по-другому, настаивали и Николай Бердяев, и Семен Франк, и Иван Ильин, и Георгий Федотов: не могло обойтись без взрыва саморазрушения – как в силу русского максимализма, так и, прежде всего, в силу невежества народных масс, в силу того, что Россия накануне революции «была необъятным и темным мужицким царством, с очень слабо развитыми классами, с очень тонким культурным слоем».
[235] Духовное может жить у неграмотного, невежественного человека прежде всего как религиозное чувство, которое учит, что позволено, что не позволено. Но надо видеть правду – религиозность, отличавшая раньше русского крестьянина, начала рассыпаться задолго до революции. На это обращал внимание Лев Тихомиров еще в начале XX века. «Религиозная неразвитость и бессознательность» были характерны для русского крестьянина и в «старое время». А сейчас она, эта «язва» религиозной неразвитости перебирается в город вслед за развитием пролетариата.
[236] Но уже в момент революции, на что обращали внимание и Николай Бердяев и Семен Франк в своих размышлениях о причинах русской революции, произошел обвал религиозных чувств, характерных прежде для русского народа, для русского патриархального крестьянства. И по этой причине атеистический «большевизм соответствовал духовному состоянию русского народа, выражал внутренние духовные распады, отступничество от веры, религиозный кризис, глубокую деморализацию народа».
[237]
Кстати, и Максим Горький, представляющий, в отличие и от Ивана Бунина, и от Ивана Ильина, и от Николая Бердяева, народные низы, связывал жестокость классовой борьбы не с так называемой коммунистической сознательностью, а с элементарной моральной неразвитостью «народных масс». Для Максима Горького было очевидно, что «морали, как чувства органической брезгливости ко всему грязному и дурному, как инстинктивного тяготения к чистоте душевной и красивому поступку – такой морали нет в нашем обиходе».
[238]
Марксистское учение о классовой морали и классовой борьбе, как свидетельствуют «Несвоевременные мысли» Максима Горького, получило поддержку у революционных масс не потому, что, согласно Сергею Кара-Мурзе, у русских «человек человеку брат», а потому, что у нас, напротив, не развито чувство притяжения друг к другу. «Посмотрите, – обращается к читателю Максим Горький, – как слабо развито чувство дружбы, как горячи наши слова и чудовищно холодно отношение к человеку… Крестьянские дети зимою, по вечерам, когда скучно, а спать еще не хочется, ловят тараканов и отрывают им ножки, одну за другой. Эта милая забава напоминаем общий смысл нашего отношения к ближнему, характер наших суждений о нем».
[239]
Я напоминаю о вещах известных, о реальных причинах победы большевиков в гражданской войне для того, чтобы напомнить: вопреки нынешним различным мифам, и ленинский Октябрь, и вся последующая растянувшаяся драма социалистического строительства вытекали не из особой социалистичности и коммунистичности русской души, а из нашей цивилизационной отсталости, культурной неразвитости. У меня вообще складывается впечатление, что наш нынешний национал-большевизм, нарядившийся в православные одежды, внедряется в сознание масс, чтобы снова лишить их чувства реальности, вывести за рамки культурных координат, придать сакральный характер так и не преодоленной нами национальной отсталости.
И возьму на себя смелость утверждать, что несмотря на все советские социалистические успехи в деле просвещения прежде невежественного русского народа, преодолеть культурную отсталость в условиях несвободы, в условиях государственного крепостничества невозможно. Грамотность не дает сама по себе ни политической культуры, ни развитого чувства личности, ни способности к самостоятельному мышлению. Иначе невозможно объяснить, почему наша антиаппаратная революция 1991 года породила нынешнюю сталиноманию, почему наши новые русские люди не в состоянии увидеть, прочувствовать исходную противоестественность и советской системы, и лежащей в ее основе идеологии, противоестественность так называемых социалистических идеалов.
