Год спустя, уже осенью 1919 года Иван Бунин в своей речи «Великий дурман», прочитанной дважды в освобожденной от красных Одессе (21 сентября и 3 октября 1919 года) повторит эти слова Максима Горького (правда, ссылаясь на пушкинское о русском бунте, «жестоком и беспощадном») и скажет, что ничего нового господа Троцкие
[248] со своей революцией в русском народе не открыли. Только люди, писал Иван Бунин, «сбитые с толку новым и вульгарно-нелепым словом «большевизм», мыслят совершившееся (речь идет об октябрьской революции 1917 года – А. Ц.) как что-то еще невиданное». Но на самом деле, продолжает Иван Бунин, все это было испокон веков. Все было, ибо все было в нашем национальном характере, и наша «слезливость», и наша «свирепость». Все было, «все то, что заставило Грозного воскликнуть: «Аз есмь зверь, но над зверьми и царствую!» Иван Бунин приводит в этой связи «удивительные слова», которые сказал ему «один орловский мужик два года тому назад»: «Мы, батюшка, не сможем себе волю дать. Взять хоть меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорошо, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…».
[249]
Ничего такого, чего не было раньше, не находит Иван Бунин в буйстве развязанной большевиками гражданской войны. Стенька Разин тоже поднял «планетарную революцию», была при нем и «красная Башкирия». Все это, говорил Иван Бунин, «уже было, было и до «Третьего Интернационала» – «поднялись зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые резали и бунтовали, сами не зная, что бунтуют они. По всему московскому царству, вплоть до Белого моря, шли «прелестные письма» Стеньки, в которых он заявлял, что идет истреблять бояр, дворян и приказных, всякое чиноначалие и власть, учинить полное равенство…». Все взятые Стенькой города обращались в «казачество», все имущество этих городов «дуванилось» между казаками Стеньки, а сам Стенька каждый день был пьян и обрекал на смерть всякого, кто имел несчастье не угодить «народу»: тех резали, тех топили, иным рубили руки и ноги, пуская потом ползти и истекать кровью…».
[250]
И дворянин Иван Бунин, и сын нижегородского ремесленника Максим Горький видели, по крайней мере, в первый год гражданской войны все происходящее одними и теми же глазами, как носители того, что сейчас называется русским культурным кодом. Речь идет об отвращении к насильственной смерти, о сопереживании мукам жертв террора, учиненного над народом различного рода вождями революции. Правда, для них – и для Ивана Бунина, и для Максима Горького, – в тот период исходным моральным императивом был протест против «поголовного истребления несогласномыслящих» (М. Горький). И, повторяю, список выдающихся деятелей русской культуры, осудивших большевизм за то, что он разжег костер русского взаимоистребления, не имеет конца.
Но, повторяю, Максим Горький для нас сегодня интересен тем, что он рассказывает о зверствах начавшейся гражданской войны в контексте полемики с «московским славянофильством», полемики с учением об особой русской коммунистической цивилизации, где якобы всегда человек человеку является братом. Трагедия России, наверное, как раз и состояла в глубинном противоречии между тем гуманистическим культурным кодом, который несла в себе великая русская литература, русская религиозная философия, подавляющая часть образованной России, и тем, чем была наполнена душа русского крестьянина, пребывающего столетиями в крепостном рабстве.
Ведь дело в том, писал Максим Горький, что народники, которые изобразили «деревенского мужика» как бессребреника, которые «расписали нам деревенского мужика, точно пряник», показали его куда более благостным, душевным человеком, чем «европейский мужик», просто обманули себя «для спокойствия души». Но, настаивает Максим Горький, если мы примем во внимание все, что сказала о русском народе-большевике задолго до революции русская литература, то мы перестанем удивляться «звериной жестокости», которую явил миру во время революции русский народ.
Эти замечания Максима Горького, на мой взгляд, актуальны по сей день. Ведь уже Глеб Успенский, обращает внимание Максим Горький, нанес этой «вере в исключительные качества наших Каратаевых… серьезный удар». А затем «Чехов, столь нежно любимый нами, показал нам «Мужиков» в освещении еще более мрачном, – его поругали за неверие в народ. Иван Бунин мужественно сгустил темные краски – Бунину сказали, что он помещик и ослеплен классовой враждой. И, конечно, не заметили, что писатели-крестьяне Ив. Вольный, Семен Подъячев и др. – изображают мужика мрачнее Чехова, Бунина…».
[251]
Глава III
История происхождения мифа о «коммунистическом инстинкте» русского человека
§ 1. Народы думают о себе лучше, чем они есть на самом деле
Иллюзии народов о самих себе помогают им выжить. Из мифов, преувеличения своих достоинств родились многие нынешние европейские нации. Но надо видеть, что миф о «коммунистическом инстинкте» русского человека – особый. Мы не просто, как все другие народы, преувеличиваем свои достоинства и уводим в тень свои слабости. Мы приписываем себе качества, которых у нас просто нет, которые находятся в вопиющем противоречии с тем, чем мы обладаем на самом деле. Мы наделяем себя в уме теми качествами, которых нам всегда не хватало. Более того, мы связываем эти вымышленные качества со своей русской натурой, говоря, что они присущи нам от природы, являются подаренным богом «инстинктом». Таким мифом, такой кричащей неправдой является описанное выше и ныне широко распространенное убеждение, что русские от бога «народ-коллективист», что мы любим все делать сообща, бескорыстно, что коммунизм, как общее делание во имя общего блага является нашей главной чертой. Чем дальше мы уходим от советского прошлого, тем меньше в нашей жизни коллективизма и коллективистских чувств, тем больше людей, готовых поверить в то, что наш русский народ, говоря словами идеолога революционного народничества Петра Ткачева, является «коммунистом по инстинкту, по традиции».
[252]
И все это говорит о том, что нынешняя мода на разговоры о русской особости, поиски в нас самих каких-то особых качеств, которых якобы лишены другие народы Запада, даже из братьев славян, имеет какое-то иррациональное происхождение. Мы создаем в своем сознании вымышленный мир, который имеет малое отношение к материи, реалиям нашей жизни и который, как наркотик, замораживает силу мысли, способность адекватно оценивать и себя и тот мир, в котором мы живем. Сам по себе факт, что этот выдуманный нами мир мы называем во всем антагонистом Запада, противоположностью «западной рациональности», «западной расчетливости», избавляет нас от необходимости совершенствовать свою собственную, во многих отношениях убогую жизнь. На самом деле за всеми этими разговорами о каком-то солидарном, коммунистическом инстинкте русского человека, о какой-то особой русской цивилизации невиданного братства людей стоит капитуляция, нежелание или неспособность всерьез поработать над собой. Про себя мы знаем хорошо, что русские – народ большой, но не очень дружный. В отличие от других наций, мы своих даровитых и башковитых не выталкиваем наверх, а порой и топим собственными руками. И в лучшем случае вспоминаем об их таланте после их кончины.
