Наша революция 1917 года была прежде всего направлена не столько против несправедливости мира сего, сколько против сильных, талантливых, самостоятельных, против тех, кто составлял ум, честь и достоинство российской нации. Не буду распространяться по этому поводу. Скажу только на основе своего жизненного опыта. Если свой, русский – отличник, да еще и проявляет способность мыслить, то его обязательно нарекут или евреем, или сыном немца-оккупанта. У русского, поселившегося за границей, одна забота – быть как можно дальше от своих. Крепкие общины в США создали не только евреи, армяне, греки, но даже браться славяне, поляки, украинцы. Но нет даже такого понятия – «русская община» применительно к представителям нашего племени, оказавшихся за границей. Любящий свой народ Иван Бунин сокрушался, что нет у нас, русских, не только любви к своим соплеменникам, но и порой даже к близким, братьям и сестрам. «Взять хоть русских немцев или евреев, – говорит герой его очерка «Деревня», деревенский исследователь русского характера Тихон Ильич, – все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, – и не только по пьяному делу, – все помогают друг другу; если разъезжаются – переписываются, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разговаривают, как с равными. …А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в годы бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто… Да что? Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет…»
[253]
О том же – о том, что нет у нас, русских, привязанности друг к другу, солидарности, желания что-то делать сообща, для коллективной пользы, говорит уже писатель земли русской последней трети XX века Валентин Распутин: «У нас это какая-то национальная болезнь – распри. Мы не можем жить дружно, мы не можем делать общее дело, а если делаем, то обязательно с какими-то скандалами, с какими-то подозрениями и т. д.». «Это тяжело испытывать и наблюдать, – заключает свои мысли о нашей русской недружности Валентин Распутин, и при этом добавляет, – может быть это национальная черта, может быть это болезнь времени».
[254]
Казалось бы, нет более яркого свидетельства нашего русского равнодушия друг к другу, чем история распада СССР. И «первый президент» новой России, и миллионы русских, голосующих за него, осознавали, что суверенитет РСФСР означает предательство по отношению к тем 25 миллионам русским и русскоязычным, которые окажутся за пределами РСФСР, осознавали, что после распада СССР, чего так страстно добивалась великорусская нация, их соплеменники окажутся людьми второго сорта на собственной, когда-то общей российской земле. Но никого, ни первого президента России, которому сейчас благодарные преемники непонятно за что ставят памятники, ни депутатов, могильщиков СССР, депутатов Съезда народных депутатов РСФСР, ни тем более русское население РСФСР не волновала судьба тех, кого после 1991 года назовут «соотечественниками, оказавшимися за пределами РФ». Тогда якобы народ-коммунист, народ-коллективист думал только о том, чтобы избавиться от «нахлебников», чтобы не делить с другими «прибыток» от продажи нефти и газа. Более того, когда в начале 90-х эти несчастные русские, оказавшиеся без крова и средств к существованию приезжали на землю своих предков из Таджикистана, Узбекистана, Казахстана, Азербайджана, то их встречали если не с враждебностью, то с полным равнодушием. Обычно местные говорили переселенцам: «Вы там, в республиках, пожили в советское время хорошо, а теперь помучайтесь, как мучились здесь мы в России». Я сам был свидетелем этих разговоров между местными и русскими переселенцами из Таджикистана у себя в деревне Спас под Калугой, где я приобрел дом еще в начале 1991 года. Вся эта история с распадом СССР, произошедшего прежде всего по инициативе этнических русских подтверждает то, о чем говорили даже идеологи русского этнического национализма: не может быть у русских братских чувств друг к другу, ибо нет у них на самом деле крепкого национального сознания, общей привязанности к общей Родине. В данном случае я имею в виду признание первого идеолога русского национализма Михаила Меньшикова. «Какие-нибудь евреи, армяне, финны, латыши, – писал он в своих «Письмах к русской нации» уже без малого сто лет назад, – позволяют себе эту роскошь – любовь к родине, гордость от принадлежности к ней и мужество защищать ее, а мы – стомиллионное могучее племя – уже не смеем позволить себе эту роскошь».
[255] И действительно, у русских солдат из крестьян, покидающих в 1917 году окопы со словами «мы тамбовские, до нас немец не дойдет», на самом деле было мало русскости. Не может быть на самом деле никакого коллективизма и братских чувств друг к другу без сознания национального единства. У нас до сих пор мало кто понимает, что в современном мире не может быть коллективизма без развитого национального сознания. Японцы во время мартовской катастрофы 2011 года проявили поразительный коллективизм, солидарность, даже, как ликвидаторы на аварийной атомной станции Фукусима, готовность умереть за общее японское дело. Дело в том, что они ощущают себя прежде всего японцами, членами одной общей, коллективной японской семьи. При этом японцы не ищут, как мы, своей национальной идеи, не выпячивают грудь вперед и не говорят, что они духовнее других народов и что они спасут мир.
И в этом весь парадокс. Именно сегодня, после распада СССР, когда со всей очевидностью дал о себе знать самый главный русский дефицит, дефицит братства, способности к кооперации усилий для спасения своей страны, своих сел, городов, дефицит коллективизма, нашими умами, и умами патриотов-почвенников, и умами либералов-космополитов, завладел старый миф об исконном, природном коммунизме русского человека. Все знают, все видят, что вместо распавшихся сотен тысяч советских колхозов, нигде ни в одном регионе, где живут этнические русские, не было создано по инициативе снизу ни одного самого примитивного, самостоятельного кооператива. Все видят, что после семидесятилетнего коммунистического эксперимента, семидесятилетнего насильственного коллективизма, российский народ и прежде всего русские утратили даже те слабые навыки самоорганизации, какие у нас были до революции. В католической Фландрии, где живут бельгийцы-голландцы, как мне рассказывали в 1996 году руководители этой многомиллионной общины, уже в конце XIX века были созданы производственные кооперативы. Вся нынешняя система банковского и социального страхования во Фландрии выросла из кооперативных банков, которые еще в конце прошлого века создавали различного рода самодеятельные кооперативы. А у нас в России, которую мы по привычке до сих пор называем страной коллективного земледелия, никогда в рамках крестьянской общины не практиковалась, не создавалась производственная кооперация, не создавались объединения крестьян-общинников для совместного выращивания зерна, скота и т. д. И только в Сибири, где частная собственность на землю появилась до отмены крепостного права, в начале века, появились первые производственные кооперативы по европейскому образцу. Кстати, у нас до сих пор не понимают, что подлинная кооперация, подлинный сознательный коллективизм может вырасти только в условиях развития частной собственности. Я не случайно применил слово «община» к сообществу бельгийцев голландского происхождения, ибо этому многомиллионному «народу-индивидуалисту», как у нас принято считать, небезразлична судьба каждого их единоверца и соплеменника. Каждый, кто желает получить высшее образование, может рассчитывать на общинную помощь. Никто у нас не знает, что бельгийцев-голландцев воспитывают в антиамериканском духе.
