Так вот. Парадокс состоит в том, что нации-общинники, нации-коллективисты, которые действительно проникнуты братской заботой друг о друге, ни жители Фландрии, ни японцы не называют себя коммунистами ни по инстинкту, ни по традиции. А мы, особенно сегодня, когда нет ни одного серьезного признака коллективистских чувств и коллективистских действий русского народа, когда нам стала серьезно угрожать полная анемия социальных, человеческих чувств, какой-либо способности не только к коллективистской мобилизации, но и элементарной солидарности, сострадания к чужой беде, смело, упрямо называем себя избранным народом, народом-коммунистом. Даже наши либералы, как Игорь Юргенс, убеждены, что традиции русского коммунизма, «традиции корпоративизма», «коллективизма», составляют основу русской ментальности. Разница между патриотами и либералами состоит только в том, что для первых традиционный русский коллективизм – якобы залог спасения страны, для вторых – основное препятствие на пути демократии и модернизации.
Я, упаси бог, не покушаюсь на личные, умственные способности нынешнего главного противника Михаила Горбачева Сергея Кара-Мурзы, который невольно стал почти что основным героем моего рассказа. Только интеллектуал, обладающий недюжинным творческим потенциалом, возьмет на себя труд доказывать, что «советская система», созданная Лениным и Сталиным, была результатом свободного и самостоятельного выбора русского народа. Но не могу сказать, что за убеждением Сергея Кара-Мурзы, будто образованная Россия к 1917 году не имела, что сказать по поводу будущего своей страны, к 1917 году исчерпала себя и морально и интеллектуально, «утратила свои жизненные силы»,
[256] стоит все же ленинское отношение к интеллигенции, к образованным людям как к «гамну». За ненавистью Сергея Кара-Мурзы к Горбачеву стоит на самом деле классовый расизм, ненависть ко всем тем, кого нельзя отнести к пролетариату. Получается, что полноценными являются только работники физического труда, крестьяне и рабочие, а все остальные лишь «оболочки», которые надо отбросить с тела народа. Не говоря уже о том, что в самом утверждении Кара-Мурзы, что русские крестьяне не имели отношения к России собственников, заложена откровенная ложь.
И самой этой фразы автора книги «Крах СССР» достаточно, чтобы понять: он и сам дышит крестьянской ненавистью к состоявшейся, образованной, самостоятельной России. И это подтверждает мою исходную мысль, что на самом деле ничего, кроме традиционного марксистского классового подхода, кроме марксистской ненависти пролетариата к миру буржуазии, за современными интерпретациями учения об особой русской солидарной цивилизации нет. На самом деле теория Кара-Мурзы, согласно которой несобственники и люди физического труда представляют собой русскую «республику трудящихся», а образованная Россия представляла собой западную «республику собственников», отражает типичную для люмпена ненависть к культуре, к человеческой личности.
И все это подтверждает мой исходный тезис, что за учением об особой русской, антизападной цивилизации в его нынешней, прокоммунистической интерпретации, стоит прежде всего своеобразное сочетание антиинтеллектуализма с классовой агрессией. Русскость связывается здесь прежде всего с уравнительными инстинктами неграмотной, бедной России. И чтобы сделать убедительным это исходное агрессивное отношение к миру собственников, авторам этой теории приходится в буквальном смысле этого слова насиловать факты, сознательно искажать образ исторической России, образ русского крестьянина-труженика, живописуя его как коммуниста от рождения.
Сегодня в России мало кто знает, что до Герцена, до его письма французскому историку Мишле (1851 год), опубликованному позже под названием «Русский народ и социализм», никто не связывал русскую крестьянскую общину с социалистическим будущим Европы, не настаивал на том, что система периодического передела земли между общинниками соразмерно тягловой силе семьи вытекает из особого, коммунистического инстинкта русского народа. Не настаивал, ибо до появления социалистических утопий в Европе никто в России не воспринял общинное владение землей как благо, как моральную ценность. Не настаивал, ибо до появления социалистической теории, до появления марксизма никому не могло придти в голову определять духовные достоинства людей в зависимости от их организации труда. И только Герцен впервые связал характерный для русской общины обычай передела земли между трудоспособными крестьянами с понятием «коммунизм». Правда, надо учитывать: понимание коммунизма Герценом существенно отличается от нынешнего, от того, как трактуют коммунистический инстинкт русского народа наши новые славянофилы. Для Герцена коммунистический инстинкт русского крестьянства это всего лишь дух коллективизма, привязанности друг к другу, заменяющий его неразвитое нравственное сознание. «У русского крестьянина нет нравственности, кроме вытекающей инстинктивно, естественно из его коммунизма».
[257] Впрочем, даже народники понимали, что на самом деле у русского крестьянина-общинника нет никакой предрасположенности к коммунизму в точном смысле этого слова, т. е. к потребности к братскому, коллективному труду на общую пользу. Хождение в народ как раз и было организовано, чтобы проповедовать, внедрять в сознание крестьянина-единоличника понимание преимуществ этого коллективного труда на общую пользу. Ни один народник при всей идеализации русского крестьянина и вере в наличие у него коммунистического «инстинкта» не прибегал к фальсификациям, к которым прибегают, к примеру, некоторые эксперты названного выше Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования, отождествляющие крестьянский труд в общине с трудом монаха в православном монастыре. Самые востребованные дореволюционные славянофилы отдавали себе отчет в том, что мотивация к труду, характерная для монаха, инициированного стремлением к спасению души своей, невоспроизводима в повседневной жизни, в масштабах всего русского крестьянства. Если связывать русскость, «русский коммунизм» с традициями православного монастыря, с «идеалом нестяжательского образа жизни», с «трудовыми традициями корпоративности и коллективизма», то тогда русскими надо считать всех православных монахов в мире, и греков, и сербов, и болгар, и т. д. На самом деле нынешние попытки связать русскость с монастырским укладом хозяйствования убивают нашу русскость, лишают ее национального своеобразия. В том-то и дело, что сегодня миф о русском коммунистическом инстинкте является не столько воспроизведением старой народнической веры в коммунистические, общечеловеческие потенции русской дореформенной крестьянской общины, как у Герцена и Ткачева, сколько перенесением в русское прошлое особенностей советской, социалистической организации труда.
На самом деле – к сожалению, это мало кто знает и понимает в современной России – наше нынешнее неокоммунистическое славянофильство, противопоставляющее Россию Западу, питающееся соками советской недообразованности в мировоззренческом отношении, прямо противоположно изначальному славянофильству. Даже славянофилы – и А. С. Хомяков, и братья Аксаковы, и братья Киреевские – при всей своей безграничной любви к русскому народу нигде ни слова не говорят об особой предрасположенности русского человека к работе сообща и, тем более, об особых «русских традициях коллективного труда». Они, ранние славянофилы, и прежде всего А. С. Хомяков, доказывали нечто прямо противоположное тому, что утверждают сегодня посткоммунистические славянофилы. Они доказывали, что ценность свободы также важна для русского человека, как для Запада, что был период в нашей истории, когда у нас «отсутствовало крепостное право», что был у нас «суд присяжных, который существовал несомненно в Северной и Средней России», что был у нас вполне демократический «обычай, сохранившийся при царе Алексее Михайловиче, собирать депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных».
[258] Славянофилы стремились доказать, что в нашей старой, докрепостнической России было много того, что есть у западных народов, много свобод, много доброго и плодотворного. Ранние славянофилы, в отличие от нынешних теоретиков общего делания, называли Петра не спасителем, а могильщиком России, который окончательно закрепил «крепостное состояние крестьян», «попрал святые истины равенства, свободы и чистоты церковной».
[259] Иван Киреевский в своем «Ответе А. С. Хомякову» больше обращает внимание на отличие русского национального сознания от европейского, которое «отличается перевесом рациональности», на то, что у нас не было «частной», «личной самобытности», не было частного права, что у нас человек не выделился из мира. Но никто ни из ранних, ни из поздних славянофилов, речь о Николае Данилевском и Константине Леонтьеве, не находили в русской истории ни традиции коллективного труда, не находили в русском национальном сознании особой предрасположенности к братскому, солидарному труду. Надо учитывать, что идея коммунизма, идея коллективного труда в общенациональном масштабе является чисто западной идеей. Вообще надо понимать, что славянофилы, и ранние и поздние, делают акцент прежде всего на различии между православной и католической догматикой, на различном понимании сути церкви христовой. И очень мало уделяют анализу конкретных черт характера русского человека, самосознанию русского крестьянина. Они полагали, что духовная жизнь русского православного человека богаче духовной жизни католика, который с их точки зрения весь сконцентрирован на устройстве своей внешней жизни в ущерб внутренней. Но, как выяснилось позже, уже в пореформенной России, их идеализированный образ русского православного человека, которому якобы чуждо западное мещанство, страсть к обогащению и приобретению, имел мало общего с реальной русской религиозностью, с реальным ощущением жизни русского крестьянина.
