Ничто не злило так крестьян в этих народнических проповедях «всей выгодности общинного, коллективного труда на общую пользу» как призывы объединить подворные усадьбы, скот, орудия труда. В своих очерках «Из деревенского дневника» Глеб Успенский вспоминает, что проповедь крестьянского братства в лучшем случае вызывала у слушателей «ужасающую зевоту». Как показала жизнь, и об этом рассуждает уже Г. В. Плеханов в своей работе «Наши разногласия» (1897 г.), на самом деле крестьяне не только не хотели объединять свои подворные земли для коллективной обработки, но и были против (речь идет об успешных хозяевах) традиционных переделов общинных земель по едокам. Народники, живущие мифами о достоинствах русской общины, позволяющей каждому русскому, как писал Н. Г. Чернышевский, «иметь и родную землю и право на участие в ее обработке», не знали, что коллективное владение землей существовало не столько для того, чтобы оградить деревню от пауперизации, сколько для того, чтобы закрепить ее за успешными хозяевами, которые смогли вовремя и сполна оплатить государевы подати.
По этой причине, по крайней мере в пореформенной России, в то время, когда народники пели славословия крестьянскому коммунизму, общее, мирское поле разбивалось на две неравные части, одна из которых, состоящая из лучших ярусов, шла в надел исправным хлебопашцам, другая, состоящая из худших дворов, поступала в надел бесхозяйственным дворам и лежала с пустырях.
[269] Исправные хозяева удобряли землю с одобрения общины и во время очередного передела оставляли за собою облагороженный ими надел, ибо, как они говорили, «нужно получить свою пользу от земли, а то на кой черт я буду работать на своей полосе, если завтра другому отдай».
[270]
Парадокс состоит в том, что народ, который согласно народническим мифам был коммунистом от рождения, по инстинкту, на самом деле меньше своих славянских братьев, я уже не говорю о других арийских народах, тяготел к тому, на чем основано любое «общее делание», к кооперации своих собственных усилий с усилиями своих соседей для решения стоящих перед соседями общих задач. Глеб Успенский, первый русский писатель, начавший всерьез изучать быт и нравы русской крестьянской общины, пришедший в деревню, как народник, проповедовать преимущества коллективного земледельческого братства, изучая быт своего народа, с удивлением обнаружил, что мы, русские, не только не подготовлены к какой-либо самоорганизации снизу, но вообще не любим каких-либо коллективных действий. Успенский жил летом в Новгородской губернии, в деревне, главным доходом которой была продажа сена с лугов. Летом вывезти сено в город невозможно, потому что дорога пролегала через болото, и по ней нельзя было провезти тяжелый воз с сеном. Кулаки, пользуясь нуждой крестьян, скупали у них сено по пять – десять копеек за пуд и потом продавали его по тридцать копеек и более. Болото, рассказывает Глеб Успенский, тянулось на протяжении одной четверти версты. Двадцать шесть дворов, из которых состояла деревня, могли бы засыпать болото на дороге, потратив на эту работу два воскресенья. Крестьянин Ермолаич, которому Успенский говорил о том, как легко жители деревни могли бы улучшить свое положение, исправив дорогу, ответил на это: «Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ пригласишь?».
[271]
Если русский дурак происходит от невежества, от безграмотности, то ужасные русские дороги – от отсутствия способности к самоорганизации, от дефицита способности вместе делать общее дело.
Автор серии рассказов «Крестьянин и крестьянский труд» не может примириться с капитуляцией своего собеседника Ивана Ермолаевича, полагая, что тот просто не понимает очевидные преимущества коллективного труда, и рассказывает ему аксиомы социалистической теории, мол, крестьяне, «соединив свои силы, своих лошадей, работников и т. д., они были бы сильнее самой сильной семьи». Для этого надо только «сообща работать». И снова «Иван Ермолаевич подумал и ответил: – Нет! Этого не выйдет. – Еще подумал и опять сказал. – Нет! Куда! Как можно. Тут десять человек не поднимут одного бревна, а один-то я его как перо снесу, ежели мне потребуется… Нет, как можно! Тут один скажет: «Бросай, ребята, пойдем обедать!» А я хочу работать. Теперь как же будет? Он уйдет, а я за него работай. Да нет – невозможно этого!.. Как можно! У одного один характер, у другого другой!.. Это все равно вот ежели б одно письмо для всей деревни писать».
[272]
Александр Энгельгардт, автор составивших ему всероссийскую славу очерков «Из деревни (12 писем 1872–1887 г.)» тоже находит причину нелюбви русского крестьянина к коллективному, совместному труду именно в его собственническом инстинкте, в его нежелании сделать что-то за другого, без вознаграждения. Поэтому, развивает свою мысль А. Энгельгардт, «крестьяне избегают по возможности общих огульных работ, и если вы наймете, например, четырех человек рыть канаву издельно, с платой посажено, то они не станут рыть канаву вместе, но разделят на участки и каждый будет рыть свой участок отдельно». Общий вывод из исследования психологии российского крестьянина у Энгельгардта еще более суров: «…сильное развитие индивидуализма в крестьянах, …их обособленность в действиях, неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для общего дела и является нашей национальной чертой. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, …делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности» противно нашей природе.
[273] Не нашел Александр Энгельгардт в пореформенной российской общине ни одной черты, которые приписывали русскому крестьянину идеологи народничества – ни «земледельческой справедливости», ни бескорыстия, ни безразличия к благам мира сего, ни настоящей заботы о сирых и убогих. Его наблюдения подтверждают слова Глеба Успенского, что на самом деле так называемая «стройность» общинных, земледельческих порядков подчинена только инстинкту выгоды. «И ворующая (в общинном лесу – А. Ц.) щепочки старуха с внучками, и жена пострадавшего на барской работе крестьянина лишены земельного надела и дров именно в силу той самой «стройности» земледельческих порядков, которая заставляет отнимать землю у бессильного, не могущего выполнить свою «земледельческую задачу», и передавать ее тому, «кто сильнее, энергичнее».
[274] Не коммунистический инстинкт, а «известная доза кулачества», признает Энгельгардт, сидит в «каждом крестьянине». «…Индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации, зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству – все это сильно развито в крестьянской среде».
[275]
