Нельзя забывать, что уже в 80-е XIX века в России появляется специальная литература, где на основе уже научных статистических исследований крестьянской общины была показана ее собственно политэкономическая сущность. Все эти исследования показывали, что именно в политэкономическом смысле русская крестьянская община является антиподом коммунистической организации труда. Сергей Кара-Мурза, который столько цитирует русских литераторов, классиков русской общественной мысли, не может не знать, что русские консерваторы в пореформенной России активно ратовали за сохранение крестьянской общины именно потому, что видели в ней, в ее семейном индивидуальном труде средство противостояния идущей с Запада революционной, как они говорили, «коммунистической заразе». «Община против коммунизма» – так называется статья известного аграрника второй половины XIX века А. И. Васильчикова. В этой статье А. И. Васильчиков пишет: «Общее пользование, общинный труд, вольная ассоциация, дележ продуктов и заработков между членами общества – таковы главные основания коммунистических вымыслов. Нашему крестьянскому быту эти принципы не только чужды, но и противны по существу. Наш русский мир имеет в виду не общее владение и пользование, а, напротив, общее право на надел каждого домохозяина отдельным участком земли, обработка сообща и дележ продуктов, хлеба или сена в натуре, при уборке, никогда не было в обычае русского крестьянства и совершенно противны мирскому быту».
[276]
§ 5. Нищий не в состоянии творить добро
Кстати, марксист Г. В. Плеханов на основе деревенских очерков Глеба Успенского обнаружил, что индивидуализм русского крестьянина в труде, его обособленность от других земледельцев не только не противоречит его несомненной религиозности, но и является его предпосылкой. Все дело в том, что для русского крестьянина земля носила сакральный характер, и только общаясь с ней наедине, он испытывал перед ней благоговение. Созерцать чудо природы можно только наедине с ней. Ничего нельзя понять на самом деле ни в психологии русского человека – речь идет о нашем русском фатализме, покорности судьбе, о нашем испытанном веками долготерпении, ни в стремлении крестьянина сохранить свой обособленный труд на своем обособленном участке земли – если не видеть то, что открыл еще в 70-е годы XIX века Глеб Успенский: русская религиозность особенная, в ней «вера во единого бога отца» связана с верой в его сына, и в небо и землю». На этой основе Г. В. Плеханов и делает вывод, что религиозное чувство крестьянина представляет «естественный продукт отношений к природе…».
[277] И тогда становится понятно, что индивидуальный труд на земле не только не подрывал духовность, не ослаблял нравственные чувства, но, напротив, был предпосылкой очеловечивания крестьянина. Организация труда, как было понятно уже в XIX веке, не предопределяет организацию души, природу моральных чувств.
Уже Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» показывает, что собственнический инстинкт русского крестьянина, всего, что связано с его домом, хозяйством, наделом земли, не мешает ему проявлять доброту, гуманизм по отношению к тем, кто нуждается в его помощи. Для того, чтобы отдать ближнему свою рубаху, ее надо иметь, надо на нее заработать деньги. Нищий не в состоянии творить добро.
[278] Поэтому сам тот факт, обращал внимание Александр Энгельгардт, что «кулаческие идеалы царят» в крестьянской среде, несмотря на то, что каждый «гордится быть щукой и стремится пожрать карася», «все это, однако, не мешает крестьянину быть добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным, своеобразно, истинно гуманным… Посмотрите, как гуманно относится к ребенку, к идиоту, к сумасшедшему, к иноверцу, к пленному, к нищему, к преступнику – от тюрьмы да от сумы не отказываемся – вообще ко всякому несчастному человеку. Но при том, нажать кого при случае – нажмет. Если скот из соседней деревни, в которой нет общности в выгонах, будет взят в потраве, то они его не отдадут даром, как бьют воров и конокрадов – всем известно».
[279]
Писатели из «интеллигентного класса», в том числе и Глеб Успенский, и Александр Энгельгардт, которые, в отличие от Герцена, в отличие от народовольцев, жили в крестьянской среде, хозяйствовали рядом, вместе с русским мужиком, как Энгельгардт, имели перед всеми социалистами то преимущество, что не привязывали духовность, благородство человека к идеалам коллективного и безвозмездного труда, определяли достоинства и добродетели православного человека по его доброте, способности помочь ближнему в беде. Нельзя забывать, что за марксистской привычкой выводить моральные качества людей из характера организации труда стоит атеизм основателей марксизма и его последователей, стоит непонимание самостоятельности, самоценности души с ее свободой выбора. На примере Ивана Бунина, Василия Розанова легко увидеть: для того, чтобы полюбить русского человека, не надо врать, придумывать, как славянофилы, будто русский человек живет не умом, а душой, будто он нерасчетлив, не заботится о личном. Русская нелюбовь к коллективному труду, нелюбовь к коммунизму нисколько не обедняет его духовно, не мешает ему быть при определенных условиях добрым, веротерпимым, не лишает его природной смелости, мужества и т. д. И напрасно народники боялись протестантизации, индивидуализации и рационализации русской жизни. Если бы русский крестьянин не был предельно рациональным, предельно расчетливым, если бы он был коммунистом «по инстинкту», то он не выжил бы в своем противостоянии с русским Севером.
Наш самый честный, самый деидеологизированный историк А. В. Ключевский спокойно объяснил, почему русский человек не является коммунистом по инстинкту, почему для него личное дороже общего. Одно дело – совместно делать благое дело всем миром, построить избу погорельцам, а совсем другое – ежедневный труд на поле, работа. Все просто и никакой тайны здесь нет. И способность к «чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привычка работать скоро, лихорадочно и споро», и любовь великоросса «работать одному, когда на него никто не смотрит», и «трудное привыкание к дружному действию общими силами идет от «порядка расселения великороссов», от жизни «уединенными деревнями при недостатке общения».
[280]
Кстати, Иван Ильин создал целую теорию, объясняющую, почему на самом деле славяне обладают даже большей «тягой к индивидуализации», чем народы Западной Европы. Иван Ильин напоминает, что в византийских источниках обращается внимание не только на храбрость и выносливость… славян и в особенности на их свободолюбие, на их «отвращение ко всякому игу», но и одновременно на их индивидуализм во мнениях, «на их склонность расходиться друг с другом во мнениях и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость».
[281] С точки зрения Ивана Ильина это «центробежное тяготение славянского характера» наиболее выпукло проявилось у русских. Вообще с его точки зрения «русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами».
[282] Этой индивидуализации русского характера с точки зрения Ивана Ильина способствовали «открытое и обильное пространство», которое облегчает людям «обособление и расселение» и еще влияние «азиатского кочевничества».
[283] Иван Ильин напоминает, что наиболее ярким проявлением русского индивидуализма, этой тяги к распылению и обособлению жизни является колонизация Новгородом севера России. «На этом же пути, – обращает внимание Иван Ильин, – возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авантюру – покорному тягловому домоседству»
[284]
