Кстати, чтобы обнаружить ложь мифа о русских как народе-коммунисте, не надо было дожидаться Глеба Успенского и Александра Энгельгардта с их очерками из русской деревни. «Домострой», собрание наставлений для русского человека середины XVI века издавался не один раз и в XIX веке. И чему же учит русского человека этот кладезь вековой русской житейской мудрости? Братскому, коллективному, безвозмездному труду на общее благо? Ничего подобного. «Домострой» учит русского человека тому же, чему учили в это же время, в середине XVI века, свою паству проповедники протестантизма, то есть этике бережливости, трудолюбия. И совсем не случайно самое часто используемое слово в «Домострое» – «прибыток». По нашему – «польза», «выгода». Кого должен в соответствии с наставлениями «Домостроя» поощрять хозяин, «пожаловать наградой»? Того работника, отвечает «Домострой», «кто бережлив и понятлив, и радеет в своем деле, и все у него в порядке. Хитрости в нем никакой нет, а прибыточек есть от него» (Домострой. Русский семейный став. М., 2005, с. 222). Все, что говорит «Домострой» о праведной жизни, целиком, абсолютно совпадает с тем, чему, к примеру, учил протестантский пастор Франклин. «Домострой» проклинает тех, кто «долг взяв, его не вернет, истомит волокитой», кто «чужую ниву распашет или лес посек и землю перепахал». «Домострой» учит беречь частную собственность, работать не покладая рук, вовремя платить налоги и т. д.
Вот такая история. Можно привести еще тысячи примеров из русской жизни, сотни литературных образов, рассказывающих об отрицательном отношении русского человека к «огульному труду», но нельзя привести ни одного примера, подтверждающего учение об особой склонности русского человека к коммунистическому, коллективному труду.
Если под коммунизмом понимать мечту о всеобщем равенстве как строе, где не будет ни бедных, ни богатых, то такая мечта, конечно, была присуща русскому народу, как и всем другим христианским народам. Но нигде, ни в одном наказе крестьян, ни в одной прокламации времен революции, ни в одной русской пословице, тем более в русской классической литературе, вы не найдете следов коммунистического советского проекта в точном смысле этого слова, то есть организации труда в национальном масштабе, следов проекта «трудовых армий», милитаризации экономики, мобилизационной экономики. Вся это игра со словом «община», «общинная цивилизация», «коллективистская цивилизация», характерная для нынешних поклонников учения об особой русской цивилизации, служит только для сокрытия того известного русской общественной мысли еще во второй половине XIX века факта, что русская община не имеет ничего общего с идеалом коммунистической организации труда.
Перейти от общинного земледелия в России к рыночной, капиталистической экономике, к крупному земледелию было чрезвычайно сложно. Хотя к моменту революции основная часть зерна в России производилась уже за рамками общины. И если бы не было войны, то капитализация труда на земле в тех или иных формах, к примеру, через настоящие кооперативы, как в Западной Европе, была бы доведена до конца, как это уже произошло в промышленности.
Но из того несомненного факта, что и крестьяне, и русская интеллигенция действительно боялись пауперизации населения, вызванной окончательным распадом общины, никак не следует, что русские столетиями мечтали о коллективном труде в коллективном обществе, что советская система с ее вторым изданием крепостничества, коллективным строем была заложена в русском культурном коде, что советский строй был реализацией той мысли, того проекта, который якобы столетиями вызревал в душе русского патриота.
[285] Да, в поэзии Н. Клюева и С. Есенина мы находим отголоски крестьянской мечты о рае на земле. Но в этой мечте нет ни грана того, что было потом воплощено в советском колхозном строе. Честно говоря, большевики меньше врали и насиловали факты, русскую историю, чем их последователи в новой, якобы некоммунистической России. Именно потому, что марксистский проект организации труда на земле в национальном масштабе был противен русской душе и тому, что сейчас называют русским культурным кодом, был чужд и русской психологии, и русским национальным ценностям, его пришлось в ходе коллективизации воплощать в жизнь путем беспрецедентного насилия, путем массовых репрессий против тех, кто не мог согласиться с большевистским пониманием русскости.
Никакого особого русского проекта нет, вопреки мнению Сергея Кара-Мурзы, и в стихотворении Пушкина «Деревня». Мечта Пушкина о «свободе просвещенной» – это отзвук французской революции. Мечта декабристов о «полном освобождении крестьян с наделением их землей» – это буржуазный проект, мечта о превращении крестьянина в фермера. В упомянутой выше книге Сергей Кара-Мурза приводит много документов, свидетельствующих о том, что крестьяне России, начиная с революции 1905 года, выдвинули требования отмены сословного устройства России, равенства всех перед законом, гражданского равенства. В этой связи он приводит наказ крестьян с. Ротислава Владимирской губернии, в котором содержался следующий пункт: «Третья наша теснота – наше особое крестьянское положение. До сих пор смотрят на нас как на ребят, приставляют к нам нянек, и законы для нас особые, а ведь все мы члены одного и того же государства, как и другие сословия. К чему же это особое положение? Было бы гораздо справедливее, если бы законы были все одинаковы как для купцов, дворян, так и для крестьян равным образом, и суд был бы одинаков для всех».
[286] Поразительно. Но непонятно, почему автор книги «Крах СССР» не видит, что приведенное выше требование крестьян, его содержание является документом, не оставляющим камня на камне и от учения об особом русском культурном коде, якобы противоположном ценностям западной цивилизации. Если бы русские крестьяне требовали полного, абсолютного равенства, отмены всех классовых различий, вообще отмены частной собственности, то тогда можно было утверждать, что мы являемся наследниками особой русской цивилизации и что в головах наших предков испокон веков был заложен советский проект. Но ведь на самом деле, как видно из приведенного выше текста, они требуют как раз того, что в науке называется правовой основой буржуазного равенства, т. е. признания за всеми членами общества равных гражданских прав, т. е. равенство всех перед законом. Ничего специфически русского в этом нет, ибо, как известно, само буржуазное право является калькой христианского учения о моральном равенстве всех людей как божьих тварей. Кстати, Владимир Соловьев, который впервые в русской общественной мысли дал развернутую, всестороннюю критику учения Николая Данилевского об особой русской цивилизации, в 1881 году написал статью с одноименным названием «Россия и Европа», в которой обращал внимание, что христианская идея морального равенства людей, лежащая в основе европейской цивилизации, имеет римские корни. В том-то и дело: то, что Николай Данилевский, а за ним сегодня Сергей Кара-Мурза называют культурным кодом России, то есть господствующее «представление о человеке» как брате другого человека, было сформулировано еще Цицероном. Именно Цицерон настаивал: сама «природа предполагает, чтобы человек помогал человеку, кто бы тот ни был, по самой причине, что он человек». Идея единства человечности и человеческой судьбы, идея морального равенства всех людей как людей, лежащая в основе христианства, таким образом, появляется еще до Христа. И она является моральным, духовным стержнем всей европейской культуры. Кстати, Владимир Соловьев, полемизируя с уже умершим Николаем Данилевским, обращает внимание: идея соборности, исходного братства людей, которую последний считает кодом русской культуры, еще более выпукло, чем у Цицерона, была сформулирована у Сенеки. «Все мы, – писал Сенека, – члены одного громадного тела. Природа хотела, чтобы мы все были родными, порождая нас из одних и тех же начал и для одной и той же цели. Отсюда происходит у нас взаимное сочувствие, отсюда общительность, справедливость и право не имеют иного основания. Общество человеческое похоже на свод, где камни, держась друг за друга, обеспечивают прочность целого». Так что не только братство людей, но и идея соборности были сформулированы без малого две тысячи лет до того, как Николай Данилевский изобрел особый русский моральный код.
