Неужели это миссис Уайт нажаловалась? А что, если мать пробралась в мою темную комнатку? А если кто-то из ее приятельниц намекнул, что, дескать, видел меня в городе с фотоаппаратом в руках?
Нет, она и так все уже знала. Знала, и все. Как всегда. И о том, что я фотографировал Эмили, и о надписи на парадной двери Особняка, и о прогулах в школе, которые продолжались несколько недель подряд. А может, и о моей Синей книге? Меня вдруг охватила тревога. Неужели она нашла Синюю книгу?
У меня даже руки затряслись.
— Ну и чем ты можешь оправдаться?
Что-либо объяснять было бесполезно, и я проблеял:
— Пожалуйста, ма, прости меня. Мне очень жаль…
— Что там у тебя с этой слепой девчонкой? Чем вы с ней занимались?
— Ничем. Честно, ма, ничем. Я даже никогда т-толком с ней не разговаривал.
Она одарила меня одной из своих убийственных улыбок.
— Значит… никогда с ней не разговаривал? Никогда? Ни разу? За все время?
— Только однажды. Всего один раз — на крыльце галереи…
Мать резко прищурилась, и я, заметив, как взметнулась ее рука, понял, что сейчас она снова отвесит мне пощечину. Одна мысль о том, что эти злобные руки вновь окажутся в непосредственной близости от моего и без того разбитого рта, была для меня совершенно невыносимой. Я резко отстранился и выпалил первое, что пришло в голову:
— Да эта Эмили п-просто п-притворяется! Она не с-слышит никаких цветов. Она даже не знает, как это бывает. Она все выдумывает… она с-сама мне сказала… а ей еще д-деньги д-дают…
Иногда такой вот неожиданно пришедшей в голову мыслью удается остановить атакующее чудовище. Мать смотрела на меня, по-прежнему прищурившись, словно выискивая в моей лжи крупицы правды, потом очень медленно опустила руку и напряженно произнесла:
— Повтори.
— Она все выдумывает! Просто говорит им то, что они хотят услышать, вот и все. А миссис Уайт настраивает ее на это…
Некоторое время вокруг матери разгорался огонь молчания. Мне прямо-таки невооруженным глазом было видно, как идея о притворстве Эмили укореняется в ее душе, вытесняя прежнее разочарование, усмиряя бешеный гнев.
— И она сама тебе это сказала? — недоверчиво уточнила мать. — Сама рассказала тебе, что все выдумывает?
Я кивнул и сразу почувствовал себя гораздо увереннее. Разбитые губы по-прежнему сильно болели, и дышать я толком не мог, зато теперь у моих страданий был вкус победы. Несмотря на то что мои братья были весьма невысокого мнения обо мне, я всегда отлично умел найти выход из любой ситуации; вот и теперь, когда меня припекло, я с помощью своей чудесной способности остановил ужасный допрос, учиненный матерью.
Я все выложил ей. Заставил ее хорошенько заглотнуть наживку. Я вывалил все, что мне было известно об Эмили Уайт: все слухи, сплетни, язвительные замечания. Подобно песчинке, раздражающей внутренности устрицы, мой вымысел постепенно затвердевал и превращался в драгоценную жемчужину; он дал плоды, и урожай был бережно собран.
Вы и так знаете, что я плохой парень. Но вы еще не знаете, насколько я плох; не знаете, как в ту самую минуту я повернул эту историю к ее фатальному финалу; не знаете, как маленькая Эмили Уайт и я стали попутчиками на этом страшном пути…
На извилистом пути, ведущем к убийству.
16
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE
Размещено в сообществе: badguysrock@webjournal.com
Время: 08.37, среда, 13 февраля
Статус: публичный
Настроение: унылое
Вот тогда все и пошло прахом, тем самым вечером после первой выставки. Мне, правда, понадобилось время это понять, но именно тогда феномен Эмили Уайт приобрел какой-то странный оттенок. Сначала, казалось, ничего особенного не происходит, так, рябь на воде, но — и особенно после успешного выхода в свет книги доктора Пикока — все больше и больше людей стали что-то такое замечать и уже готовы были предположить худшее, готовы насмехаться, завидовать и презирать.
Во Франции, стране, где особенно любят детей-вундеркиндов, L'Affaire Emily
[34]
не просто привлекло всеобщее внимание. Один из первых покровителей Эмили — старый приятель доктора Пикока — моментально продал несколько ее рисунков в своей галерее на левом берегу Парижа. «Пари матч» охотно подхватила историю необычной девочки, как и немецкая «Бильд», и буквально все английские таблоиды; уж не будем упоминать об интервью Фезер пресловутой «Луне Водолея».
Но вскоре разразился скандал, и от былой славы Эмили не осталось и следа. Посыпались разоблачения в прессе. Менее чем через шесть месяцев после триумфального старта карьера Эмили окончательно пошла ко дну.
Конечно, я и не догадывалась, что надвигается гроза. Да и как мне было догадаться? Я ведь не читала ни газет, ни журналов, пропускала мимо ушей всевозможные сплетни и слухи. Если в воздухе что-то и витало, то я была слишком поглощена собой; я настолько срослась со своей маской, что ничего вокруг не замечала. А вот папа все понимал — он, собственно, понимал это с самого начала, — но остановить лавину не мог. Уже были выдвинуты обвинения. Уже велись расследования. Газеты полнились противоречивыми сообщениями; спешно готовилась к выпуску очередная книга; был даже снят фильм. Но одно было ясно всем: мыльный пузырь лопнул. Чудо исчезло. Феномен Эмили Уайт целиком и полностью исчерпал себя. И когда терять стало нечего, мы, подобно Снегурочке из волшебной сказки, взяли да и исчезли, растаяли — папа и я, — не оставив после себя никаких следов.
Сначала это напоминало веселые каникулы. «До тех пор, пока мы снова не встанем на ноги». Бесконечная череда «В & Bs».
[35]
Бекон на завтрак, пение птиц на рассвете, свежие чистые простыни на чужих узких кроватях. В общем, каникулы, отдых от Молбри, как говорил отец. В течение первых нескольких недель я полностью ему верила и следовала за ним, точно ручная овца, пока наконец мы не добрались до какого-то заштатного городка на границе с Шотландией и не остались там, потому что, по словам отца, «здесь нас никто никогда не узнает».
По матери я совсем не скучала, хотя это, наверное, звучит ужасно. Но было так приятно полностью заполучить в свое распоряжение папу, что Молбри и вся моя прежняя жизнь представлялись мне чем-то далеким и невероятным, словно это случилось не со мной, а с какой-то совсем другой девочкой. И когда наконец я поняла, что с папой не все в порядке, что он медленно теряет рассудок и мы никогда уже не встанем на ноги, я как умела старательно ограждала его до тех пор, пока за нами не пришли.
Отец всегда был человеком тихим, спокойным. Но теперь он полностью оказался во власти депрессии. Сначала я думала, что это у него от одиночества, и старалась всячески подбодрить и развеселить. Однако день за днем он все больше отдалялся от меня, становился все эксцентричнее и настолько теперь зависел от музыки, что даже поесть или поспать порой забывал; он постоянно рассказывал одни и те же старые истории, играл одни и те же старые пьесы на стоявшем в холле пианино или слушал их на растрескавшемся старом стереопроигрывателе — «К Элизе» и «Лунную сонату» Бетховена или «Фантастическую симфонию» Берлиоза, особенно часть «Шествие на казнь». И хотя я изо всех сил старалась о нем заботиться, он постепенно ускользал от меня — в молчание.
