— Гляди, сколько кошек. Там, в сарае.
Филип аккуратно ставит на стол пакет с продуктами. Что-то у него странное с лицом.
— Бездомные.
Старик вилкой вылавливает из тостера засохший кусочек хлеба и бросает в мусорный пакет, подвешенный к дверной ручке.
Подхожу к окну. Полосатый котяра плавным текучим движением вспрыгивает на ржавую банку из-под краски. Белая кошка уселась среди сорняков, кончик хвоста чуть подрагивает.
— Как думаешь, давно они здесь ошиваются?
Дедушка качает головой.
— Наверняка чьи-то питомцы. Не похожи на бездомных.
Фыркает.
— Покормить, что ли?
— Лучше капканы поставь, — отзывается Филип. — Пока не расплодились.
Он уезжает, а я все-таки иду их кормить. Ставлю на землю банку с тунцом, но звери боязливо держатся на расстоянии. Зато когда отхожу к дверям дома, начинается настоящая драка. Пять кошек — белая, две полосатые (похожи как две капли воды), пушистая черная с белым пятном на шее и маленькая палевая.
Все утро мы с мрачным видом драим кухню, натянув резиновые перчатки. Выкидываем кучу ржавых вилок, решето, пару кастрюль. Под линолеумом обнаруживается целое семейство тараканов. Успеваем нескольких передавить, но большинство разбегается. После обеда звоню Сэму, но трубку снимает Йохан. Мой сосед по комнате поглощен экспериментом: проверяет, контролируют ли парни из двенадцатого «летное пространство над своим газоном». То есть держит ногу над вышеупомянутым газоном и ждет, пока кто-нибудь не съездит ему по морде. Ладно, потом перезвоню.
— С кем говорил? — Дед вытирает лицо футболкой.
— Ни с кем.
— Вот и хорошо, работы невпроворот. Сажусь верхом на кухонный стул и кладу подбородок на спинку.
— Думаешь, со мной что-то не так?
— Думаю, в доме надо прибрать. Лет мне уже немало, поэтому вкалывать полагается тебе. Ты же у нас не красавчик белоручка.
Смеюсь.
— Мне-то лет как раз мало, но я не вчера родился. Ты не ответил на вопрос.
— Раз такой умный, сам и скажи мне, что происходит.
Ухмыляется. Очень его забавляют словесные перепалки. Как в то лето в Карни, когда я мальчишкой бегал по двору. Он никогда не использовал нас, чтобы обдурить простачка или припрятать краденое. Зато постоянно заставлял лужайку косить.
Лучше попробовать по-другому.
— А что происходит? Про себя не знаю, но с Маурой наверняка что-то неладно.
— В смысле? — Улыбка сходит с его лица.
— Сам же видел — она в ужасном состоянии, музыку какую-то слышит. Ты говорил, Филип над ней поработал.
Дед качает головой и бросает футболку на стол.
— Он не…
— Да брось. Я не слепой. Знаешь, что она мне сказала?
Старик не успевает ответить — кто-то стучится. Мы оборачиваемся. Одри, нахмурившись, смотрит сквозь грязное стекло. Вид у нее такой, словно не туда попала. Поворачивает ручку и толкает непослушную заднюю дверь.
— Как ты меня нашла?
От удивления голос делается чужим и отстраненным. Вот так бы всегда.
— Все адреса студентов вывешены на сайте, в личных данных.
Качает головой и смотрит на меня как на идиота.
— Ну да, а я и есть законченный идиот, ты уж извини. Входи. Спасибо за…
— Тебя отчислили?
Положила руку на пояс. Обращается ко мне, но смотрит мимо — на кипы газет, нагромождение пепельниц, ноги от манекенов, чайные пятна на столешнице.
— Временно.
Голос предательски дрожит. Вроде бы уже привык все время кого-то терять, привык, что Одри нет рядом. Но не видеть ее каждый день в классе, во дворе — от этого тоска делается совершенно нестерпимой. Внезапно мне становится наплевать: черт с ним — с деланым безразличием.
— Проходи в гостиную.
— Я дедушка Касселя.
Дед протягивает левую ладонь. Несколько пальцев на резиновой перчатке болтаются. Хорошо, что черные культи не видно. Метка мастера смерти.
Одри бледнеет и прижимает к груди руку в синей перчатке. Словно только что догадалась.
— Простите. Дед, это Одри. Одри — мой дедушка.
— Такая милашка. Зови меня просто Дези.
Зачесывает назад волосы и ухмыляется. Старый шельмец.
Мы проходим мимо него в гостиную. Усаживаюсь на дырявый диван. Интересно, что она думает? Может, спросит про дом или про деда? Мальчишкой мне нравилось приводить сюда друзей. Даже гордился. Они терялись в нашем хаосе, а я так ловко перепрыгивал через кучи одежды, через осколки и черепки. А теперь вот не знаю, как такое объяснить. Настоящее безумие.
— Держи.
Одри достает из блестящей черной сумочки кипу распечаток и бросает их мне. Потом тоже плюхается на диван. Чуть влажные рыжие волосы скользят по моей руке. Как будто она только из душа.
У Лилы волосы были светлые. Белокурые волосы, красные от крови, — такими я их помню.
Тру глаза изо всех сил. Не хочу ничего вспоминать, не хочу ничего видеть. Думал, что Одри поможет мне стать таким же, как все. Только бы считала меня обыкновенным, только бы любила.
Сумею ее вернуть? Надолго ли? Опять ведь облажаюсь, и она меня бросит. Я все-таки не настолько хороший мошенник.
— Иногда люди бывают подвержены лунатизму из-за снотворного. — Одри показывает на распечатки. — Фармацевтические компании об этом обычно умалчивают. Откопала несколько статей в библиотеке. Один даже во сне машину водил. Ты бы мог им сказать…
— Что пил таблетки от бессонницы?
Прижимаюсь к ее плечу, сквозь свитер вдыхаю запах.
Не отстраняется. Поцеловать Одри прямо тут? Нет — срабатывает инстинкт самосохранения. Трудно доверять тому, кто однажды сделал тебе больно, трудно вновь полюбить. Но ведь хочется. Иногда даже думаю: чем больнее было, тем сильнее хочется.
— Наври. Не обязательно же правду говорить.
Объясняет как маленькому. Мило, конечно, но и унизительно немного. А план неплохой. Сообразил бы раньше — так бы им и сказал. Может, не выгнали бы тогда.
— Я уже признался директрисе, что в детстве ходил во сне.
— Черт. Тогда мы в пролете. А то в Австралии из-за одного лекарства народ по ночам объедался до безобразия и двери красил.
Наклоняет голову. Из-за воротника выскальзывает цепочка с шестью крошечными амулетами. Удача. Сны. Эмоции. Тело. Память. Смерть. Седьмой кулон — трансформация — цепляется за свитер.
Представляю, как сдавливаю руками ее тонкую шею. Слава богу, сразу же делается жутко. Не люблю думать о таком, но это единственный способ проверить, убедиться, что жуткое чудовище внутри меня не просится на свободу.
