– Эту дуру надо спасать!
– Маша, ты не собака-спасатель. Тут всех не спасешь. Что мы можем сделать, если сама Марина в невменяйке, а ее дорогой муж – первый подозреваемый? Мы слишком глубоко погрузились в проблемы этой семьи. Эля, похоже, уже разберется здесь без нас. А нам надо вернуться к заслуженному отдыху. Скажем о своих опасениях Власику – он же тут у них безопасностью командует. И…
В этот момент Игорь вышел из бильярдной: он поддерживал за локоть Марину, которая уже не рыдала, а только иногда хлюпала покрасневшим носом. Они поравнялись с нами, как вдруг она резко вырвала локоть из рук Красовского и цапнула меня за плечо наманикюренной лапкой:
– Вот ты… Пойдем со мной. Тебя не надо! – откинула она руку Красовского, попытавшегося ее поддержать.
Машку она проигнорировала, будто та стала невидимкой.
Красовский посмотрел на меня просительно. Я поняла, что он с удовольствием сгрузит Марину на кого угодно.
Я еще раз прокляла клятву Гиппократа и кивнула Машке: жди.
Успокаивать пьяную истеричку – что может быть приятнее солнечным утром на Амальфитанском побережье?
Допрос Красовского
– У вас яд на вилле есть? – Машка смотрела на Игоря сурово. – Потому что Лена сказала: собаку отравили. А вчера подсунули Марине креветки. От чего она чуть не померла. Что у вас тут происходит?
– Может, она сама?
– И собачка сама. И Яков сам сбежал. Не много ли у вас тут самовыдвиженцев на тот свет?
Красовский с интересом посмотрел на Машку. Они сидели на террасе этажом выше бильярдной – находиться так близко от мертвого тела, пусть даже это тело пуделя, Машка не могла. Пили холодное, покалывающее пузырьками нёбо просекко. И Красовский поймал себя на мысли: давно ни с кем ему не было так спокойно и хорошо. При том, что девушка чуть не прямо обвиняла его в неудачном покушении на жену.
Когда у тебя ничего нет, ты всегда знаешь, как кто к тебе относится. Людям не нужно притворяться.
Как только у тебя появляется много денег, ты начинаешь жить в театре масок. Был он однажды на представлении кабуки – древнего искусства японского театра, где действуют как бы не живые люди, а персонажи, каждый со своим амплуа. Честный человек, жена купца, юная красавица, куртизанка, верный друг, служанка… Надели каждый свою маску – и исполняют функцию.
Он еще потом посмеялся: очень похоже на его окружение. А что там, когда актеры сходят с подмостков и смывают грим… неизвестно.
В театре кабуки ко второму отделению к условности привыкаешь. Так и в жизни. Начинаешь привыкать и верить маскам. А это опасно.
Сейчас два человека рядом с ним были без грима. Марина. Но лучше бы она его не смывала – как быстро из-под белил нежной любящей красотки выглянуло мурло стервозной ревнивицы.
И Полина. Впрочем, с Полиной неясно. Она все время ускользает, мучает, а проклятая влюбленность меняет зрение, то окрашивает все в черный, то в белый.
Новенькая, Маша, была самой собой. Ясной, резкой, задиристой. Без тройного дна. И очень забавной. Не будь Полины…
– Вы за жену не боитесь? – спросила Машка. – Если что – вас же и обвинят!
Красовский про себя улыбнулся. Эх, Маша, Маша! Деньги – лучший адвокат. Ему ли не знать!
И тут же эту мысль обратно запихнул. Поглубже. Чтобы снова не вырвалась.
Ответить Маше он не успел.
– Кого тут опять убили? – раздалось с веранды, по лестнице поднялась Соня и развязно направилась к их креслам с видом на море.
Машка отметила про себя это «опять». Уж если даже девочка считает, что Марину хотели убить…
Соня была в тех же блестках и смешном платьице с кактусом прямо на толстеньком животе. Но черные ботинки все же сняла. 32 градуса и ее допекли.
– Собака Марины погибла, – сказал Красовский. – Отравилась чем-то. Такая жара.
– И хорошо. Она нарочно ее, как меня, назвала. Стерва.
– Со-ня! Выбирай выражения. Совсем не как тебя. Ты Софья, собака по паспорту Сона. И вообще. Марина тебе в матери годится!
– Нет, – вызывающе глянула отцу в глаза девчонка. – Пьющая истеричка мне в матери не годится. А чем ее отравили?
Машке в этом вопросе послышался чисто практический интерес.
– Тебе зачем? – строго спросил Красовский.
– Не бойся. Я хочу стать богатой наследницей. Но могу подождать. Если ты дашь мне денег. Ладно, вижу, у вас тут интим! Ухожу!
И Соня прошла в дом, вызывающе виляя смешной толстой попой.
– Четырнадцать лет. Сложный возраст, – тяжело вздохнул Красовский. – И я – не самый хороший отец. Хотя ее очень люблю. Надеюсь, перерастет…
«Неизвестно только, в кого перерастет, – подумала Машка. – Некрасивая дочь красивого отца. Тяжелый случай».
Некрасивая дочь красивых родителей
Подожду. Ага. Некогда мне ждать. Деньги нужны сейчас.
Чтоб вы все сдохли. Сейчас. Попробовал бы сам хоть день побыть, как я. Жирной страшной коровой. Самой уродливой в классе.
Он думает, я не знаю, как выгляжу в этом коротком платье и блескучих стразах? С фиолетовыми волосами? Тремя наклеенными цветочками на прыщавом лбу?
Я уродина, но не идиотка.
Просто я перфекционистка. Да, я знаю значение этого слова. И если уж быть страшной, то страшной абсолютно. Так, что дальше некуда. Пусть папочка полюбуется на дело рук своих. Хотя нет, не рук.
Это они с матерью виноваты, что я такая. Как-то не так переплели свои дурацкие гены.
Почему мать до сих пор худая? Красивая? На нее мужики в ресторанах оборачиваются. В ее-то годы! За отцом бабы бегают табунами.
А мне мальчишки пишут вконтакте: это реальная фотка? Кек! Ты что, читаешь рэп? LOL! Ты же жЫрная!
А то я не знаю.
Если жирная – значит, ни на что не имеешь права. Даже на рэп. Находишься в самом низу школьной пищевой цепочки. Ниже клинического идиота Зацепина, который и читает-то по слогам. На английском языке.
И все тебя хейтят. Как будто ты сама взяла и выбрала мордочку свиньи и толстый живот.
Эта сучка Марина вчера за завтраком посмотрела так на меня. И говорит:
– Детка, а ты не пробовала есть меньше сладкого?
Гадина. Еле удержалась, чтобы не сказать: а ты не пробовала жрать меньше виски?
Я с 11 лет на диетах. Как вернулась из этой долбаной школы в Лондоне.
– Сонечка, ты будешь учиться в той же школе, что и Гарри Поттер! – сладенько пел отец, когда решил меня туда сослать.
Ага. Только я не волшебница. Иначе бы превратила вас всех в жаб.
Да, там снимали какую-то сцену в Хогвартсе для фильма. И что? Кино уехало. Мрак остался.
