Ей тогда было девятнадцать, она была замужем за Милтоном, медовый месяц закончился, с деньгами было туго, но жизнь была приятной, если не считать того, что она никак не могла забеременеть. Люди говорили ей, что это нормально, что она зря так беспокоится, но Мэдди мучил страх, и она боялась сказать о нем даже своему врачу. Что, если никогда не сможет зачать? Если не станет матерью, то кем же будет? Она все поставила на эту карту – на то, что она будет женой Милтона, его спутницей жизни. Но нельзя построить семью только из двух человек. Она видела, что в их скромном районе появляется все больше и больше детских колясок. Когда у них родится ребенок, они с Милтоном переедут из квартиры в дом и тогда наконец заживут. Ей необходимо иметь ребенка, иметь детей.
Она пыталась справиться с этим страхом, с этой тревогой, когда одна из ее подруг сказала, что в одной из местных картинных галерей продается портрет девушки, имеющий разительное сходство с Мэдди. Мэдди отправилась туда, и это в самом деле оказался тот самый портрет, который Аллан Дерст-старший написал с нее менее трех лет назад, в то лето, когда ей стукнуло семнадцать. Больно было смотреть на картину. Прежде всего Мэдди не могла не признать, что он ужасно посредственный художник. Написано умело, но не более того; нет и следа таланта – теперь, когда Мэдди не ослепляла любовь, она видела это ясно.
Ей было больно осознавать, что девушка на портрете перестала существовать, ее уже не вернуть. Милтон не сможет получить ее, никто не сможет. Потому что Аллан-старший сделал так, чтобы она досталась ему самому.
Мэдди спросила владельца галереи, у кого тот приобрел холст. И, кажется, намекнула, что с историей его происхождения не все чисто, дав понять, что картина, явно изображающая ее, пропала из дома родителей.
– Если бы я смогла связаться с его нынешним владельцем, мы бы наверняка смогли все уладить. – Она полагала, что галерея получила холст от жены Аллана, которая заставила мужа освободить студию от свидетельств его побед. Но оказалось, что его передал сам Аллан, и в записях имелся его адрес – Нью-Йорк, Верхний Ист-Сайд, как она всегда и подозревала.
Две недели спустя она села на автобус до Нью-Йорка, сказав Милтону, что отправляется в поездку, организованную «Бней Брит»
[119], чтобы посмотреть мюзикл «Карусель», и что остановится в отеле в одном номере с Элинор Розенгрен. Нагромождение лжи рухнуло бы, если б Милтону пришло в голову что-то сказать об этом Элинор или ее мужу. Но к этому времени Мэдди уже знала, что он не будет проверять ее слова. Ее повседневная жизнь не интересовала его. Он тоже переживал из-за ребенка и принимал близко к сердцу невозможность забеременеть.
Мэдди стояла рядом с домом, где, судя по адресу, полученному в галерее, жил Аллан. Был апрель, но шел снег. С собой у нее имелась книга, как будто это могло служить достаточным оправданием для того, чтобы стоять на заснеженном углу двух нью-йоркских улиц. В конце концов из дома вышел Аллан с непокрытой головой. Теперь он выглядел на свой возраст – сорок четыре. На самом деле всегда выглядел на свой возраст – просто она не видела этого, когда ей было семнадцать. Однако он был привлекателен, в этом она не ошибалась.
Она встала на его пути, готовая воскликнуть: «Как тесен мир!» Но, встретившись с ним взглядом, не смогла притворяться и расплакалась, притом некрасиво. Не говоря ни слова, Аллан взял ее за локоть и отвел в квартиру. Налил крепкого спиртного и приготовил еду из того, что имелось в холодильнике, говоря о том и о сем. Она попыталась объясниться насчет портрета, спасти свою гордость, заявив, что с ней связался владелец картинной галереи, не уверенный в том, имеет ли он право выставить ее изображение на продажу. Аллан слушал ее терпеливо, не пытаясь опровергнуть обман, и от этого стало еще хуже. Сказал, что жена сейчас в Мексике, поскольку решила, что не может писать картины в Нью-Йорке в холодные месяцы. А Аллан-младший, разумеется, в университете. В Йеле.
Разумеется? Ах, да, он же тоже учился в Йеле. Часто говорил.
– Мой сын еще мальчик, – задумчиво проговорил он. – А ты, хотя тебе столько же, сколько и ему, женщина до кончиков ногтей. – Он посмотрел на обручальное кольцо на ее руке, но ничего не сказал.
– Ты сделал меня женщиной.
– Нет, дорогая, ты была женщиной и до того, как я познакомился с тобой. И я хотел, чтобы ты хотя бы раз в жизни получила удовольствие, используя свое тело по его назначению. Такой женщине, как ты, следовало бы быть любовницей короля. И тем летом я показал тебе, как это должно быть.
– Значит, ты был королем?
Он засмеялся.
– О, Мэдди! Знаю, что я подлец. Ужасный человек. Мне всегда хотелось тебе это сказать. Ты была прекрасна, хотела меня, и я ничего не мог с собой поделать. Я уверен, что дело было в какой-то битве с сыном из разряда тех, о которых толковал Фрейд, в моем желании занять его место, самоутвердиться, отстоять права патриарха. Но не стану ни за что извиняться. Ведь в глубине души ты понимаешь, что должна быть мне благодарна. Признайся – то, что у тебя есть сегодня, не то же самое.
– Оно лучше, – сказала она.
– Не лги.
– Не лгу. – И то была правда.
– Послушай, я не говорю, что настолько искусен в любви, что со мной не может сравниться ни один другой мужчина. Но то, что делали мы с тобой, было чувственным удовольствием, мы самозабвенно предавались страсти. Ты не можешь получить это в браке.
Мэдди хотелось доказать ему, что он не прав. И – совершенно странным, иррациональным образом – сделать это можно было, только занявшись с ним любовью. Они осквернили супружеское ложе, занимаясь сексом перед картинами его жены. (Те были великолепны, и она пожалела, что ей не по карману их купить.) Секс был неплох, энергичен, но после крупного Милтона Аллан показался ей бледным и худосочным. Она переборола его.
Следующим вечером, менее чем через час после того, как она сошла с автобуса, Мэдди занялась любовью с Милтоном со страстью и уверенностью, так восхитившими его, что он предложил ей почаще ездить в театр.
Девять месяцев и две недели спустя на свет появился Сет, крупный, почти десять фунтов
[120]. Она никогда не сомневалась, что это ребенок Милтона. Вылитый отец с первой минуты жизни.
Сейчас, шестнадцать лет спустя, сидя на скамейке в центре Балтимора, она по-прежнему не сомневалась в том, кто отец Сета. В тот раз секс с Алланом Дерстом-старшим не был ошибкой. Это помогло ей разрушить его чары, и именно поэтому она наконец смогла зачать от Милтона. Помня, с какой легкостью она забеременела в то лето, когда ей было семнадцать, Мэдди ожидала, что легко забеременеет и в двадцать. Но Сет стал первым и единственным ребенком, которого она доносила.
И только теперь она поняла, как близка была катастрофа, как легко ее жизнь могла быть разрушена их связью и даже тем совокуплением в Нью-Йорке. Почему она так рисковала? Но Аллан ошибался – ее чувственность не была чем-то мимолетным, подарком от него на один короткий сезон. Эта чувственность была с ней всегда и остается сейчас. Если она когда-нибудь выйдет замуж снова, когда сможет позволить себе роскошь выбирать, то и в браке у нее будет такая же страсть. Наверняка это возможно.
