– Хорошее тело, большое! Годное! Долго жить будешь, агьа!
– Тело – дрянь. – Отец вновь шумно откашлялся и выплюнул из себя огромный сгусток табачно-кровавой слюны. – Курил он много шибко. Рак у него. Он и сам бы лет через пять истлел, а со мной так за год спичкой сгорит… Дрянь тело, – покачав головой, повторил он.
– Год – долго, – глубокомысленно заметил Очкарик, усаживая медленно оживающего агьяны на престарелый диван. – За год другое тело подберем. Втроем шибко быстрее работать будем!
– Подберем, подберем, – устало прикрыв глаза, прошептал бывший Пряников. – У него книжка записная в сумке – цапни-ка ее, дай мне… Уж кто-нибудь из его друзей-лицедеев должен быть здоровым – так думаю…
Очкарик быстро сбегал за сумкой, выпотрошил, извлек маленькую, коричневой кожи «записнушку» и бережно вложил в раскрытую ладонь отца. Тот приоткрыл один глаз, бегло пробежал мутным взглядом по мятым страницам, испещренным различными именами, фамилиями, прозвищами, домашними адресами и телефонами. Записи были сделаны то выцветше-черной, то свежезеленой, то еще какой-нибудь пастой, а вот почерк всегда оставался одним и тем же, мелким, сжатым и компактным. Вяло пошелестев страницами, бывший Пряников в конце концов остановился на одной из самых первых.
– Вот, на-ка. – Рука, действующая уже гораздо увереннее, бросила книжечку Очкарику. – Давай с этого начнем… Талантливый мальчик, пародист… Он, помнится, передачи разные озвучивал, даровитый, да и форма у него – не чета этому…
В конце фразы он пренебрежительно хлопнул себя ладонью по отвисшему брюху. Силы возвращались к нему все быстрее и увереннее. Очкарик с интересом заглянул в книжечку и присвистнул.
– Высоко берешь, однако! Этого на тысячу баксов не поймать – не того полета птица. Он, говорят, роль за миллион долларов завернул из-за каких-то своих личных убеждений…
– Это хорошо, – довольно прошептал бывший Пряников, вновь прикрывая глаза. – Чем упрямей душа, тем тело крепче. Пометь его, на недельке начнем обрабатывать… А сейчас давай-ка, тащи меня к главному… будем конфликт улаживать…
Через минуту Очкарик вел его, шагающего еще не слишком уверенно, но уже вполне самостоятельно, на встречу с директором концертного зала. На столе в гримерной осталась дожидаться своего часа коричневая записная книжка. На раскрытых страницах, среди множества разномастных записей и пометок, выделялась одна, жирно обведенная синей пастой: имя и фамилия.
Те же самые, что были написаны на плакате, висящем на двери гримерной, с которого мрачный молодой красавец грозил зрителю огромным черным пистолетом.
Меньшее зло
Я не люблю государственные праздники. Для меня они не более чем часть рутинной работы. Очередной день никчемной, безрадостной жизни. Еще я не люблю Крыс, этих изворотливых услужливых лакеев. Будь моя воля, все они давным-давно добывали бы ртуть в норильских рудниках. Говорят, каких-то три десятка лет назад выражение «штабная крыса» было ругательством. Я не помню, так ли это на самом деле, хотя являлся непосредственным участником необъяснимых и страшных событий как раз в то время, когда Они только-только явились нашему миру. Память все чаще подводит меня. Подлое время уносит крупицы моих воспоминаний – точно недобросовестный жилец, который, покидая постой, прихватывает столовые приборы.
Возраст. Это все проклятый возраст. Хотя иногда мне кажется, что он здесь ни при чем и я просто не хочу помнить того, что случилось со мной тем далеким августом неподалеку от Диксона, бывшего тогда еще крохотным поселком, а не одним из крупнейших портов Независимой Сибири. Я действительно силюсь забыть то лето, навсегда вычеркнув его из жизни. Но человеческая память работает крайне избирательно, стирая только малозначительные вещи. А удивительное знакомство с одним из самых первых Крыс, она, к сожалению, все еще хранит. Эти воспоминания, такие яркие и свежие, заставляют наполняться слезами мой единственный глаз. В такие моменты я стараюсь думать, что это всего лишь дождь, точно такой же, как сорок лет назад, в излучине безымянной реки на самом севере Красноярского края. Просто дождь. Даже если на небе при этом нет ни единой тучи.
Мое первое знакомство со жрецами богов состоялось довольно рано. В начале сороковых Они еще не успели плотно закрепиться в нашем мире, стать его неотъемлемой частью, превратиться из неугодных эмигрантов в желанных гостей. Их адепты выглядели диковинными чудаками, неопасными сумасшедшими. Это сегодня, увидев молодого офицера, щеголяющего перед юными девушками стилизованным изображением Крысы на воротнике и фуражке, удивится разве что такой же темный деревенщина, каким я был в те годы.
Крыса. Кто, как не юркая, маленькая, вечно голодная тварь, сможет прогрызться к самому центру Земли, где заточённое в каменном мешке божество медленно сходит с ума от одиночества и непроглядной темноты? Кто сообщит ему новости и вернется назад с очередным самоубийственным приказом, который тем не менее не подлежит обсуждению? Только Крыса.
Священное животное и символ Независимой Сибири.
Он и сам немного походил на крысу – майор НКВД Барух Иосифович Фишбейн – такой же юркий, взъерошенный, с беспокойными черными глазами, блестящими за стеклами круглых, плотно прилегающих к лицу окуляров. Обрамленные толстой черной кожей линзы перечеркивали прямые линии, складывающиеся в непонятный непосвященному узор, фуражку с широкими полями венчала серебряная кокарда в виде поднявшегося на задних лапах грызуна, а на боку, там, где обычные офицеры носят кобуру, висели изящные ножны с прямым самурайским клинком. И я, деревенский мальчишка восемнадцати лет от роду, едва призванный на службу в Красную армию и впервые выбравшийся за пределы райцентра, таращился на него во все глаза.
Странное место, в которое нас, отделение из шести красноармейцев, доставил пожилой седоусый сержант по фамилии Гудзь, находилось примерно в десяти километрах от Диксона, в удобном изгибе не имеющей названия речушки. Ровное, похожее на столешницу плато усеивали высокие юрты, между которыми бесцельно прохаживались аборигены – узкоглазые долгане с обветренными лицами. Даже в такую невероятно жаркую по местным меркам погоду (стояло никак не меньше двадцати градусов) их тела укутывали одежды из оленьих шкур. Никто не занимался делами, не чинил прохудившуюся одежду, не варил еду. В беспорядке валялись нарты, вокруг которых лежали зачастую даже не распряженные олени. В центре, неподалеку от огромного плоского камня, покрытого ярко-красным мхом, как попало стояли набитые шкурами мешки. Мрачные туземцы поглядывали на нас с явным неудовольствием. Лишь маленькие сопливые дети вовсю сновали по стойбищу, предаваясь играм с лохматыми дружелюбными лайками.
Посреди этой убогости и нищеты мы и встретились впервые с Барухом Фишбейном. Он вышел к нам навстречу, прямой как линейка, гордо вздернув красивый мужественный подбородок, сложив за спиной холеные руки. Новенький, с иголочки, китель, широкие галифе, черные хромовые сапоги. Все металлические детали формы, вплоть до украшенных пятиконечной звездой пуговиц, начищены до режущего глаз блеска. Идеальный офицер во плоти! Даже диковинные очки не портили, а изящно дополняли этот образ.
