С этими словами, не дожидаясь, пока сержант возьмет меня под опеку, Барух Иосифович вновь зарылся в ранец. Вскоре оттуда появился закупоренный деревянной пробкой пузырек, внутри которого изумрудно переливалась некая вязкая субстанция. Из стекла выдавливались пятиконечные звезды, но я глубоко сомневался, что это продукция советского стекольного завода. Несмотря на отсутствие царапин, бутылочка не просто выглядела старой, а прямо дышала древностью! Но вовсе не это заставило меня отшатнуться в испуге. Жидкость внутри склянки волновалась как-то неправильно… точно живое существо, она тянулась к пробке многочисленными ложноножками.
– Экие вы, люди, странные, – заметив мое беспокойство, делано удивился майор. – Пять секунд назад грудью на пули бросался, а теперь зеленой водички струсил. Пей!
Он протянул пузырек, заставив меня вжаться в стену укрепления. Глотать содержимое бутылька мне совершенно не улыбалось.
– Хотел узнать, что значит «разум простой»? Тогда пей – вот и узнаешь! – Видя наше с сержантом замешательство, Фишбейн расхохотался. – Простой разум то примет, что сложный отторгнет. Пей, солдат, пей, от тебя сейчас все наши жизни зависят…
– Рядовой Смага, это приказ! – рявкнул майор, и я, исчерпав возможности сопротивления, послушно опустошил склянку. Возможно, мне показалось, но странная субстанция оказалась у меня во рту задолго до того, как я поднес узкое горлышко к губам. Едва обжигающая жидкость достигла желудка, сердце мое сделало головокружительное сальто. Подобно птице, заточённой в клетке из ребер, оно забилось, пытаясь вырваться наружу и, не получив такой возможности, попросту разорвалось на части. После этого я умер.
Тело отказывалось слушаться. Не только руки и ноги – невозможно было даже пошевелить пальцем. Аромат сырой земли забивал ноздри, мешая дышать. Воспоминания о последних ощущениях привели меня к пугающему выводу: я действительно мертв. Мертв и похоронен сумасшедшим майором, отравившим меня. Нахлынувшая клаустрофобия придала сил, позволив совершить невозможное – рвануться вверх, вырываясь из могилы.
Первое, что меня поразило, – это полное отсутствие звуков боя. Ни выстрелов, ни разрывов гранат, ни свиста разлетающихся осколков. Даже раненые не стонали, моля облегчить их страдания морфием или пулей. Неужели никого не осталось в живых? Или близко разорвавшийся снаряд контузил меня, погрузив в благословенное неведение? Может, прямо сейчас надо мной, сжимая штык-нож перепачканными кровью пальцами, склоняется немецкий солдат, желающий убедиться, что я мертв?
Напрягшись, я все же разлепил неподъемные веки, мгновением позже пожалев об этом. Глаза, распахнутые чудовищным усилием воли, открыли страшную картину. О сколько бы я отдал в тот момент, чтобы вновь оказаться в пахнущей землей темноте! Потрясенный, глядел я на свои руки, окровавленные настолько, что казалось, это и есть их естественный цвет. Отдельные капли все еще срывались с дрожащих пальцев, под ногтями образовались засохшие бордовые полумесяцы. Повсюду словно разлили цистерну с красной краской. И я бы мог убедить себя, что это именно краска… да, я почти уверен, что смог бы сделать это… если бы не растерзанные тела, бывшие некогда грозным десантом «Адмирала Шеера». Вырванные глотки, расколотые черепа, выпотрошенные животы, кольца сизых кишок… У моих ног лежал гигант-пулеметчик, буквально разорванный пополам. Среди зловонных внутренностей копошились колонии белесых могильных червей. Меня едва не вырвало. Господь милосердный! Неужели все это – дело моих рук?! За спиной громко щелкнул взводимый курок. За ним еще один. И еще.
– Отставить, товарищи бойцы! – раздался знакомый насмешливый голос. – Это что ж вы удумали – в собрата-красноармейца стрелять?!
Я резко обернулся. Они действительно целились в меня. Все уцелевшие в этом кошмарном бою не сводили с меня стволы винтовок, ощутимо подрагивающих в трясущихся руках. Сквозь рваный строй выживших ко мне протолкался Фишбейн, умудрившийся даже в этой адской мясорубке сохранить цивилизованный вид. Игнорируя взведенные курки, он бесстрашно загородил меня щуплой спиной, скрыв заодно взгляды солдат, наполненные испугом и даже откровенным ужасом. Фишбейн бесцеремонно сжал мое лицо ладонями, оттягивая веки большими пальцами.
– Занятно, занятно… – бормотал он. – Рефлексы в норме. Рассудок, кажется, особых повреждений не получил… Неожиданно! Вот оно, преимущество простого, не изгаженного современной информацией разума! Вас, Макар, мне сама судьба послала! Помяните мои слова, вы еще детям своим будете об этом дне рассказывать! Да опустите вы оружие, в конце концов!
Последняя фраза относилась к насмерть перепуганным красноармейцам.
– Иванов – возьми свое звено, соберите оружие и боеприпасы убитых. Шевченко – подсчитайте потери гарнизона. Крестов, Яшинский, Гамов – обыщите-ка последний бот. Такие чудища, – майорский сапог брезгливо ткнул носком мертвую голову уродливого гиганта, – без погонщика шагу не ступят. И поторопитесь, время уходит. Через двадцать семь минут крейсер возобновит обстрел…
Мало-помалу уверенный тон Фишбейна привел остатки гарнизона в чувство. Получая четкие приказы, солдаты словно возвращались в привычную колею, ненадолго выбитые оттуда странными событиями, которые я, как ни пытался, вспомнить не мог. Люди разбегались в разные стороны, деловитые, собранные, на время выбросившие из головы жуткие подробности сегодняшнего боя. Я же остался стоять, боясь сглотнуть слюну, явственно ощущая в ней привкус крови. Чужой крови.
Последний пассажир десантного бота оказался немолодым, тяготеющим к полноте мужчиной. Грузное тело, седая голова с глубокими залысинами, одутловатое лицо. Круглые очки в металлической оправе сидят скорее на щеках, чем на переносице. Классический интеллигентишка, если бы не странный черный балахон с капюшоном, делающий незнакомца похожим на монаха. Мужчина стойко терпел неудобства, стоя на коленях, в замок сцепив на затылке толстые пальцы. Отпечатки подошв на рясе и треснувшие очки красноречиво намекали, что с пленным не церемонились. Бойцы отыгрывались за пережитый ужас, и кто мог винить их за это?
– Мать честная, да это же сам барон фон Зеботтендорф! – взглянув пленному в лицо, энкавэдэшник присвистнул. – Вы не представляете, какая это честь для меня, господин барон! Я ожидал кого-нибудь из Туле, но вы? Отец-основатель собственной персоной? Мы ведь не виделись с того памятного собрания в Париже!
Стараясь сохранить остатки гордости, Зеботтендорф поклонился, насколько это позволяло его неудобное положение. С лица энкавэдэшника не сползала ослепительная хищная улыбка.
– Зачем вы здесь, Рудольф? Я слышал, вы окончательно перебрались в Стамбул? Что заставило вас променять нежный турецкий климат на неласковое северное лето?
– Вы же сами прекрасно знаете, Фишбейн, – по-русски немецкий барон говорил довольно хорошо, хоть и с еле заметным акцентом. – Не скрываясь, активно пользуетесь их дарами. – Барон кивком указал на чудные очки своего собеседника. – Они идут. Скоро весь мир станет их площадкой для игр, а я хотел… я всего лишь…
Пытливый взгляд барона скользил по непроницаемой маске майорского лица, силясь хотя бы заглянуть за краешек, но тщетно. Зеботтендорф протяжно вздохнул, окончательно расписавшись в собственном поражении.
