– Сколько? – спросил Илья, доставая большой кожаный бумажник.
– Сколько не жалко, – улыбаясь странной улыбкой и глядя прямо в его каменно-прозрачные глаза, медленно произнесла Светлана. – Во сколько ты меня теперь оцениваешь?
– По-моему, я тебе не за ночь любви плачу, – заметил он.
– А за что? – вдруг спросила она. – Нет, мне просто интересно! Алименты ты выдал неделю назад, я наглым образом подкатываюсь к тебе, требую денег – и ты даешь, как будто так и надо! За что, можешь ты мне сказать?
Илья молчал, прищурившись и глядя на свою жену.
– Спокойствие дорого стоит, – медленно, раздельно произнес он наконец. – Я тебе плачу и буду платить за то, чтобы не видеть твоих пьяных скандалов. А также и трезвых. Усвоила? Больше мне ни-че-го от тебя не надо.
– Конечно, что тебе теперь от меня может быть надо! – воскликнула Светлана. – Все выжал…
В голосе ее закипали слезы. Судя по всему, Илью ожидал тот самый скандал, за отсутствие которого он собирался заплатить.
Глаза у Ильи сузились и стали похожи на желтые молнии.
– Я тебе что, непонятно объяснил? – протянул он. – Я тебе сказал: сумму называешь, получаешь свое и отваливаешь. Светка, ты знаешь, я не посмотрю, что люди кругом…
Замерев за выступом стены, Аля слушала этот негромкий диалог.
– Ладно, давай. – Ей показалось, что Светланин голос как-то обмяк и слезы в нем высохли – осталась только глухая, безнадежная усталость. – Давай, сколько дашь…
– Вот так бы и сразу, – спокойно сказал Илья. – Я же знаю, что кокс подорожал, чего ж ты выкобениваешься. Хватит? – поинтересовался он, кладя в ее ладонь несколько зеленых купюр.
– Смотря на сколько, – прежним насмешливым тоном ответила она. – Будь здоров, супружник!
Аля забыла, что хотела спросить у Ильи.
Она не понимала, что такого было в этом, случайно ею услышанном, разговоре. Она не понимала, что такого было в сегодняшнем спектакле, в удивительных Ольгиных глазах и движениях. Что такого было в роскошном доме со звездным полом и картинами в нишах. Что такого было в ее жизни. Почему жизнь вдруг стала ей казаться пустой…
Вместо того чтобы подойти к Илье, она вышла из-за выступа стены и направилась к одному из столиков с выпивкой. Наверное, напитки постоянно пополнялись, иначе трудно было представить, как это через час после начала вечеринки на нем могли сохраниться полные бутылки.
Конечно, их принесли недавно. Взяв в руки бутылку виски, Аля почувствовала, какая она холодная – как будто во льду только что стояла. Она налила виски в высокий бокал, поискала глазами какую-нибудь воду, не нашла – и выпила не разбавляя, залпом, благо сегодня уже не в первый раз.
Она ожидала, что хмель принесет успокоение – то самое, которое она почувствовала, выпив водки в каминном зале. Но теперь с ней происходило нечто совершенно противоположное. Голова не закружилась, как прежде, а наоборот – прояснилась, загудела, ее точно обручами кто-то сжал.
Аля почувствовала, что сейчас закричит, затопает ногами, бросится ничком на пол или сделает еще что-нибудь дикое, бессмысленное. Она даже присела на какое-то изогнутое неудобное кресло, изо всех сил вцепилась в подлокотники, чтобы удержать рвущийся изнутри крик.
Пальцы у нее мгновенно онемели, но напряжение не спадало – наоборот, тем сильнее сковывало душу, чем крепче разбирал хмель. Шум вокруг становился тише, тише, он почти совсем затих, Але казалось, что она находится в безвоздушном пространстве, которое постепенно заполняется каким-то невыносимым гулом. Этот гул ей и хотелось разбить, разрушить собственным криком. Она почувствовала, что больше не может сдерживать крик, и, собрав все силы, встала, отпустила холодные подлокотники.
Хорошо, что в студии по-прежнему стоял полумрак. Пошатываясь, пробираясь между людьми, кого-то хватая за руки или толкая, спотыкаясь о чьи-то ноги, Аля дошла до двери.
Ванную она нашла чудом: просто, наверное, в этом доме удобства были расположены так, что их и искать не приходилось. Аля долго ощупывала стену в поисках выключателя, потом долго крутила массивную золотую ручку, пока наконец смогла открыть дверь.
Войдя в ванную, она тяжело привалилась к двери. Дверь хлопнула так громко, что загудели стены. Не обращая внимания на грохот да и не слыша его, Аля села на пол, уткнулась лицом в колени.
Кажется, она наконец опьянела по-настоящему. Вернее, обычный пьяный угар наложился на то напряжение, которым она была охвачена. И поэтому ей становилось все хуже, даже физически хуже, а уж душевно…
Аля чувствовала отвращение к себе и к своей жизни, отвращение к жизни вообще, к этому дому, к этому вечеру и ко всем вечерам, которые ждут ее впереди. Ей казалось, что и тошнит ее не от выпитого, а только от бесконечного отвращения ко всему и вся.
К счастью, европейский стандарт совпадал с хрущебным, поэтому на загородной вилле санузел оказался совмещенным. Аля с трудом добралась до сверкающего белизной унитаза – и почувствовала, что ее выворачивает наизнанку.
Кажется, ей стало после этого немного легче. Но отвращение ко всему не прошло – наоборот, усилилось.
Кто-то стучал в дверь с пьяной настойчивостью, щелкал выключателем, орал: «Да открой ты, блин, понос у тебя, что ли?» Аля по-прежнему сидела на полу, уткнувшись в подол своего любимого платья, и плакала горько, громко и безутешно.
Платье Илья привез ей из Японии, и уже одного этого было достаточно, чтобы оно нравилось Але. Она представляла, как он выбирал его, думал, пойдет ли ей… А это видно было – что он выбирал, это чувствовалось по каким-то неуловимым приметам, а не только по тому, что совпадал размер.
– Конечно, чувствуется. – Илья улыбнулся в усы, когда Аля сказала ему об этом. – Энергия выбора впитывается в вещь, так, по-моему. Я вообще, ты знаешь, понял, насколько это серьезная вещь – выбор… Нет, не жизненный выбор, об этом вообще лучше просто так не говорить. – По лицу его мелькнула знакомая Але тревожная тень. – Но даже простой выбор, повседневный. Вон, Бася Львовна вечно расспрашивала: почем, Илюша, брал мандарины для Антошки? И охала все: транжира, мол, прошел бы два квартала, там дешевле есть точно такие же. А я тогда еще догадался, ты понимаешь? – В его взгляде проступило торжество. – Тогда еще догадался: есть случаи, когда не надо искать подешевле и выгадывать не надо! Не из-за лени, не чтоб силы сберечь. Но вот нельзя – и все. У них тогда вкус изменится, у этих мандаринов.
Аля поняла тогда, о чем он говорит. И поняла, что шелковая японская ткань насквозь пропитана его любовью…
Да оно и просто красивое было, это платье! Восточный узор сочетался с изысканным европейским изяществом, и это создавало особенный, утонченный стиль. Гофре на юбке было настолько мелкое, что она казалась узкой, но вся волнами ходила вокруг ног. А когда Аля поворачивалась, даже просто поворачивала на ходу направо или налево, юбка взвивалась, как шелковый колокол. Еще ее можно было раздвинуть руками, как веер – насколько хватало размаха – и гофрированные рукава тогда тоже раздвигались, как маленькие веера.
