Макабр отнял руку от смертельной раны в животе. Солнце палило вовсю. Рэндж слышал, как трещат, сворачиваясь в тугие спирали, его волосы. Макабр посмотрел на чистые пальцы. На одежде не осталось ни следа.
Ньютон смотрел в другую сторону. Шапито стояло в центре высохшего озера, на дно которого они спустились, как в преисподнюю. «Я не обернусь, – поклялся Рэндж Ньютон, – только дай шанс».
Внутрь шапито вел четкий след, точно кого-то тащили туда волоком. Тяжелое неудобное тело. «Все сходится, Кобольд, Кэтрин». Ньютон видел, что вода из озера ушла не вся, матерчатые стены, прежде разукрашенные, веселые, теперь напоминали чумной бубон, разросшийся до колоссальных размеров.
– Я должен попробовать, – сказал Макабр, он видел тела, десятки тел карликов, – узнать.
Теперь он не отвлекался, подходил к трупам по очереди и каждому закрывал глаза.
Ночь не отпускала Макабра. Она гнала его, согнутого, истекающего кровью, от тела к телу, и тела вставали, там ночью они были живы, они помнили Макабра и его предательство, ненавидели, кричали, проклинали, но ни один больше не поднял на него руку. Ночь готовила Макабра к неизбежной встрече.
Он выл без остановки, смертельно раненное животное. Ночь швыряла его наружу каждый раз, когда он отпускал чужую мертвую плоть. Кровь залила его штаны, пузырилась в ботинках. Рана на животе уже не смыкалась. Она казалась веком, которое распирает изнутри злой любопытный глаз. Ночь мерцала вокруг Макабра, и Рэндж поддался ее гипнотическому пульсу. Он уже не ждал, когда это закончится, смотреть стало его единственным назначением. Поставил это представление Кобольд, Рэндж был идеальным зрителем, а Макабр – сценой. Поэтому он полз, истекая жизнью, от трупа к трупу, от мгновения к мгновению, по осколкам восстанавливая мозаику вчерашней ночи.
Карлики вернулись казнить.
Это знание, блеск оружия в их руках, запах угрозы, крики, которыми они себя распаляли, сломали неестественное спокойствие их жертв. Люди надрывались в бесплотных попытках вырваться. Монахини на трапециях раскачивались и рыдали, невольно повторяя движения и трюки воздушных гимнастов, грубой пародией на которых являлись. Старики задыхались в кабинках колеса обозрения. Какой-то смельчак вскарабкался наверх по спицам, резал путы и помогал старикам спуститься из кабинок вниз. Дряхлые пальцы не держали вес их тел, старики падали, переламывались, повисали на опорах колеса и расшибались о солончак со стуком перезревших яблок. Дети на карусели забыли свои роли, рты сжались в точку, глотки издавали дикий визг, а тела, вжавшись в седла, бились в общем ритме, похожем на жуткий брачный танец.
С каждым мигом Макабр слабел. Рэндж шел за ним по пятам. Развязка стоила карлику жизни. Каждый платил свою цену.
Ружья и факелы собрали богатый урожай.
Стариков, что остались в кабинах, расстреляли снизу, тех, кто спустился, согнали, как скотину, в огромное мычащее стадо и принялись колоть и резать, стараясь причинить как можно больше мук. То была не казнь – ритуал, понял Рэндж. И это знание наделило смыслом все, каждую каплю крови и слезинку младенца. Рэндж видел бездонные зрачки карликов, так смотрела только одна госпожа – белладонна.
Колесо опрокинули набок и раздавили ими часть людей, которые еще могли ползти. Монахинь изрубили на части, детей обезглавили, голые безумцы смотрели на бойню молча, когда все закончилось, они стащили тела ко входу в шапито. «Кэтрин», – уверился Рэндж, и, как ответ, изнутри показался Кобольд, бок о бок с сестрами Мейдж. Кобольд скрыл глаза белой повязкой, в одной руке нес песочные часы, в другой – револьвер. Время широко распахнуло рот. Кобольд открыл огонь по своим.
Он не казался фанатиком, скорее трудягой, старательно выполняющим грязную работу. Его пули не знали промаха. Опустошив барабан, Кобольд переворачивал часы и ставил их у ног. Время схватывалось, как вода на лютом морозе. В этом застывшем мире могло двигаться одно существо – сам Кобольд. Патроны набивали зоб револьвера, Кобольд подхватывал часы с земли, и время переходило на галоп.
Близнецы Мейдж жалили, как хищные змеи. Они желали играть, прежде чем яд настигнет и парализует жертву. Их ножи рвали плоть, дарили страдания, но не убивали. Циркачи принимали смерть по-разному: кто-то живо поддерживал Кобольда и его фурий, кидался на других карликов, бесстрашно раздирал одежды на груди и подставлял шеи, но были и те, кто падал перед палачами на колени, молил о пощаде, проклинал, и совсем уж единицы пытались сбежать.
Они взорвались одновременно, все шатры, кроме центрального шапито. В воздух взметнулись огромные фонтаны искр. Сквозь царство огня Кобольд сошел с арены. Одним жестом он оборвал шоу и приказал цирку умереть. Затем оглянулся, нашел взглядом Рэнджа – он мог поклясться, что Кобольд ему подмигнул! – и исчез в шапито.
Макабр замычал, ноги отказались поднимать тело. Он больше не мог встать против давнего противника лицом к лицу. Усилие выжало из его груди протяжный крик. Рэндж испугался, что это душа отлетает с последними стонами. Но Макабр еще дышал. Рана в животе пропускала воздух внутрь и вибрировала им в гортани, как потусторонняя, еще живая, духовая труба. Изо рта хлынул поток черной, отменяющей жизнь, крови. Макабр рухнул ниц и застыл.
День разгладил складки прошлого на своем лице. Звуки утратили глубину и гулкость. Реальность застыла в своей вещной, обыденной форме. Буквально в дюйме от пальцев Макабра лежала знакомая Ньютону карлица Мэйдж. В одной руке она держала нож, другой прижимала к себе отрезанную голову сестры. Рэндж пошевелил Макабра ногой, решился перевернуть его на спину. Бурая корка песка залепила собой кошмарную рану: если бы не эта заплатка, Рэндж сказал бы, что Макабр спит. Его пальцы еще жили, питаемые отдельной, пугающей одержимостью. Он трогал воздух, точно хотел подарить последнюю ласку, закрыть веки. Глаза Макабра лопнули от невозможного усилия – умирать, но смотреть! – радужку затопило молоком, поверх которой змеились багровые трещины.
Макабр открыл Рэнджу окно в гущу событий прошлой ночи. Без него Ньютон чувствовал себя слепцом. Надежда сорвалась с крючка и ушла на глубину. Рэндж проиграл.
Остывшие тела не имели никакого отношения к истине. Теперь она обуглилась, ветер занесет ее песком, и Рэндж Ньютон никогда не узнает, что случилось с его дочерью. Они с Макабром всего лишь скорбные детали пейзажа, такие же неуместные здесь, как шатры, будки и карусели. Цирк все сказал.
«Не все!» – Рэндж лег на бок рядом с Макабром и, ерзая, просунул веревку со спины в его ищущие пальцы. Они вцепились в нее неожиданно крепко. Рэндж перевалился на одно колено, начал заваливаться и устоял. Теперь второе колено. Вдох. Рывок. Рэндж Ньютон поднялся на обе ноги. Они еще не закончили. Рэндж побрел к шапито, волоком таща за собой отыгравшего циркача.
Шапито стоял в воде, сапфировой от соли. Эта рифма: небо над мертвым цирком и вода в его сердце, что внизу, то и наверху, неожиданно остро обожгла Ньютону взгляд. Он зажмурился и вошел в озеро слепо, провалился по колено в хрупкое, треснувшее под ногой, как скорлупа, дно, упал и начал тонуть. Жгучая, неимоверно едкая вода впилась ему в лицо, разодрала глаза, нащупала мельчайшие порезы и ссадины. Слабый, неспособный помочь себя руками, Рэндж бултыхался в луже чуть глубже бедра и захлебывался. «Вот так? Все? Какой глупый конец!» – Ньютон вспомнил, как стоял на берегу, полный кипящей уверенности, сжимал волосы Кэтрин, готовый утопить единственное чадо, и оба мгновения слились воедино, замкнули круг, заключили внутрь себя все, что ему довелось пережить. Рэндж принял судьбу и начал тонуть.
