А у них дома все было по-другому. Родители ничего не обсуждали друг с другом, ни о чем друг друга не спрашивали, может, только о каких-то житейских мелочах, которые требовали ежедневного внимания. Их связывал только сын, и их наблюдательный сын не мог этого не заметить.
Только вот что с этим делать, он не знал, а еще меньше знал, как с этим жить. Если бы родители поссорились, он мог бы их помирить. Но эта нелюбовь не была ссорой – она была их жизнью, и такая жизнь вызывала у него растерянность и страх.
До тех пор, пока он не сказал себе: значит, так живут все. Не может быть, чтобы не любили друг друга только его родители, самые лучшие люди на свете! Значит, все семьи живут без любви и только на людях делают вид, будто это не так. Наверное, положено делать именно такой вид. Ну, есть же правила поведения, например, пользоваться вилкой и ножом, и в гостях все люди эти правила соблюдают, хотя дома многие обходятся одной вилкой, а то и вовсе пальцами. То же самое, значит, и с любовью. Это просто такое правило, которое люди придумали из вежливости друг к другу.
Как только Ваня это понял, он вздохнул с облегчением. Он уже знал, что в жизни приходится выполнять некоторые правила. Главное, выбрать из них те, которые не мешают тебе быть самим собой. То есть, например, не сморкаться на тротуар, потому что это противно для окружающих, – это пожалуйста, а не лазить на крышу дома, потому что это опасно лично для тебя, – это ни за что. Ты ведь никому не мешаешь тем, что лезешь на крышу. Ну, разве что дворнику дяде Мустафе, но от дворника можно убежать.
Видимо, и отсутствие любви тоже не слишком мешает взрослым, раз они живут себе без всякой любви и живут. Да к тому же родители ведь у него уже старенькие, вот ему десять, а им уже по сорок пять лет. Они у него старше, чем у любого его ровесника во дворе! И, наверное, в таком возрасте уже не бывает не только любви, но даже того захватывающего интереса, который Ваня испытывал к красивым девчонкам и который те тоже, он рано заметил, испытывали к нему.
Но того, что было между Саней и Катей – нежности, от которой вздрагивало сердце даже при чтении книги, и желания быть вместе всегда, и невозможности жить друг без друга, – ничего такого в его интересе к девчонкам не было. Сначала он просто увлекался ими – примерно так же, как однажды увлекся цирком. В шестом классе он захотел стать воздушным гимнастом, чем привел маму в совершенную панику по той самой причине, о которой она часто говорила: у Ванечки, по ее мнению, отсутствовало чувство опасности. Он тогда бегал в цирк на Цветном бульваре каждый день, пробирался за кулисы, со всеми перезнакомился, научился делать несколько акробатических трюков и был уверен, что никакой другой жизни, кроме этой, не захочет никогда. А потом, в седьмом классе, все это прошло, и он даже перестал понимать: что же так привлекало его в цветистой, слишком напоказ, цирковой жизни?
И с девчонками было так же: они вызывали живой интерес, не больше. До тех пор, пока он не понял, что интерес к девчонкам – это не совсем то же самое, что интерес к цирку… Он понял это в четырнадцать лет, в очень простых обстоятельствах, в каких и все во дворе это понимали. Обстоятельства эти были – подвал дома Денисьевой, и рваный матрас, и сумасшедшая взрывная волна, которая прошла по всему его телу, когда они с Риткой Румянцевой тайком забрались в этот подвал и он просто сделал с нею то, о чем рассказывали старшие мальчишки. Это оказалось и в самом деле очень просто, но вместе с тем так хорошо, так сладко, что он готов был повторять это снова и снова, и ему было неважно, что Ритка стала гулять не с ним, а с Колянычем. Разве дело было в ней? Девчонки были разные, а мощная, как взрыв, сладость во всем теле, и особенно предвкушение этой сладости, которое горело в его глазах, – это со всеми было одинаковым. Они так ему и говорили: у тебя, Ванька, прям глаза горят, так ты хочешь… И охотно давали ему то, чего он хотел, потому что сами получали от этого не меньшее удовольствие.
К тому времени Ваня, конечно, давно забыл про тот свой детский страх – когда он понял, что мама и папа не любят друг друга. К тому же его они любили безусловно, и он их любил; этого ему было достаточно.
И потому, когда вся их жизнь в один миг не то что переменилась, а нарушилась, разрушилась, пошла прахом, это оказалось для него полной неожиданностью.
В шестнадцать лет Ваня серьезно занимался плаванием и должен был сдавать на кандидата в мастера спорта. Он вообще быстро делал успехи во всем, чем увлекался, а плаванием он вот именно увлекся, так что высокому разряду удивляться не приходилось. Летом он был на сборах, а когда вернулся, мама сказала, что папа уехал. Ваня не понял: куда это? Правда, папа говорил о каком-то санатории, куда он собирается в августе, а сейчас был июль, но, может, сроки как-нибудь перенеслись, мало ли…
– Нет, Ванечка, – спокойно объяснила мама. – Не сроки. Он уехал в Крым с другой женщиной. Мы не хотели тебя беспокоить, но он давно… с нею. И я не берусь его судить. Он любит ее десять лет, и все эти годы они не могли жить вместе. Она много моложе его, ей теперь всего двадцать восемь, а тогда она была совсем девочка. Это его бывшая ученица. Она все эти годы не выходила замуж, потому что… Ну, неважно. – Мама отвела глаза. – Когда я узнала, то попросила его не разрушать нашу семью. Ради тебя, Ванечка. У тебя с папой всегда был душевный контакт, и я боялась: что с тобой будет, если он уйдет?.. Ты с рождения такой непоседливый, такой неудержимый, просто непонятно, в кого. А ведь в переходном возрасте и более спокойные дети, бывает, срываются во что-нибудь ужасное. Он понял меня и остался, и я ему за это благодарна. А теперь ты стал постарше, и вот… Сейчас они поехали отдыхать, а зимой она ждет ребенка. Вот и все, Ванечка. Они вернутся в августе, и тогда ты, конечно, увидишься с папой.
– А… ты? – растерянно спросил он. – Как же ты, мама?
– Я? – Мама улыбнулась; душу ему перевернула эта улыбка. – Папа меня не любил, Ваня. И я его, наверное, тоже. Знаешь, мы сошлись как-то… бесцветно. По стечению обстоятельств. Оба были одиноки, оба не первой молодости, давно работали вместе… Все получилось само собой. А когда я сказала, что беременна, папа отвел меня в загс. Он очень порядочный человек, ты же знаешь.
– Знаю, – потерянно кивнул Ваня.
Папина порядочность была для него такой же очевидностью, как цветок ириса над входом в дом, построенный Шехтелем у Никитских ворот.
– В его уходе нет ничего страшного, – сказала мама. – Ведь мы много лет жили без любви.
И вдруг заплакала. Ваня никогда не видел, чтобы мама плакала вот так – тихо, без всхлипов, одними слезами. Обычно она плакала из-за его неугомонности, или из-за отсутствия у него чувства опасности, или еще из-за чего-нибудь подобного – из-за него. А теперь она плакала из-за чего-то ему непонятного, и сердце у него сжалось так, что потемнело в глазах.
– Мам, ну ты что? – Он обнял ее и стал говорить какие-то сбивчивые слова: что он же с ней… всегда… никогда…
Он был невысок ростом, но мама была еще меньше, и сверху ему было видно, что голова у нее совсем седая; раньше он этого почему-то не замечал.
