Весь их отряд запихнули в три купе-отсека. Арестанты устраиваются на новом месте, делят пространство в отсеках-камерах. Начинаются разборки на повышенных тонах. Начальник конвоя быстро всех успокаивает объявлением о том, что самая шумная камера в туалет пойдёт через сутки, а может, через двое. Арестантам запрещается обращаться к конвою. Между собой – разговор только шёпотом. Наступает тишина. Изредка шёпот и шуршание. Час. Два. Три. Ничего не происходит. Снаружи вагона начинается движение. Привели ещё один этап. Погрузка новых арестантов. Их больше. Человек семьдесят. Ими забивают оставшиеся четыре купе-камеры. Опять тишина. Кто-то не выдерживает. Просится у конвоя в туалет. Терпи. На остановках туалет не работает. Конвой наконец-то растопил печку-титан. Может, дадут кипятка. А жрать уже охота! Завтрак давно переварился. Кто-то невидимый из камер у входной двери вагона гремит вёдрами. Это со станционного пункта питания принесли обед. Конвой выдаёт арестантам по куску хлеба и по паре варёных картофелин. И по три луковицы на камеру. Кипяток дадут чуть позже.
Гремит вагонная сцепка. Вагон начинают таскать по путям. Минут через пятнадцать прицепляют к какому-то составу. Ещё минут через десять поезд трогается. Мочевой пузырь переполнен. Терпеть уже почти невозможно. Арестанты шёпотом умоляют конвойных пустить в туалет. Поезд набрал скорость. Начинается вывод арестантов на оправку. Конвойный открывает дверь, и счастливчик бежит по коридору, «голову вниз, руки за спину, я сказал, сука, ща обратно побежишь», к вожделенному отхожему месту. Минута-две-три, вроде недолго, но умноженные на сто двадцать арестантов – процедура на четыре-пять часов. Кто-то не выдерживает, не успевает дождаться своей очереди. Таких, недолго думая, загоняют под первый ярус нар, чтоб поменьше воняли. Но всё же в целом этапу повезло. Перегон оказался длинным, и до следующей остановки все успели посетить прекрасное место в конце вагона. На следующей станции был праздник. На станционном пункте питания был выдан для арестантов суп из горохового концентрата. И даже ленд-лизовская ветчина в нём иногда попадалась маленькими кусочками. Красота. Но много есть не стоило. Не дай бог, по большому в туалет захочется. Это практически гарантированно с изгаженными штанами до конца этапа придётся сидеть. Каждый для себя решает дилемму – голодный желудок или дерьмо в штанах.
И потекли долгие, нудные часы, складывающиеся в такие же долгие сутки. Три раза в сутки кормёжка, привязанная по времени к стоянкам поезда. Раз в сутки посещение туалета, привязанное уже к движению поезда. Разговоры ни о чём с попутчиками. Большая часть попутчиков вообще не понимала, за что с ними так поступают. Или делало вид, что не понимает. Ну да, был капо
[243] в лагере. Но это ж только чтоб выжить. Я ж никого не убивал. Ну да, бил кого-то, так кого у нас не били? Что теперь, за это сразу сажать? Ну да, был помощником старосты, ну составлял списки жителей. Да, там была графа про партийность и про членов семьи. И кто ж знал, что немцы по этим спискам будут арестовывать семьи коммунистов и красноармейцев. А я вообще всего лишь водителем при немецком госпитале работал. Ну да, нашу батарею бомбили на марше. Я испугался. Командира батареи прямым попаданием бомбы разорвало. Побежал до лесу. А там немцы. Так что я один, что ли, в плен попадал? Вон и генералов в плен, говорили, немцы брали.
Он вздрогнул. Что там этот чудик про генералов говорит. Не надо про них говорить. Вон лучше с этим эстонцем поболтаем. Капитан-кавалерист эстонской армии. Потом капитан же в Красной Армии. В первый день войны часть разбили немцы.
Правда, говорит, многих и не надо было бить-разбивать. Сами по домам-хуторам разбежались. Ну, а я что? Солдаты разбежались. Кем командовать? Вышел к немцам. Неделю помурыжили в лагере и домой отпустили. Отпустили? Везунчик. До дому добрался, жить-есть надо. Ну и устроился в городскую администрацию работать. Так не в полицию же! Всего лишь редактором в газету местную. Я ж не вешал никого. А всего лишь фотографировал. Так если не я, то другого бы нашли.
Или вот два мужичка, лет под сорок обоим. Практически близнецы-братья. Самые опытные по нынешней ситуации. Зэки со стажем. Еще в Гражданскую воровать начали. Сколько раз сидели, уж и не упомнят. Гуманная советская власть сроки поначалу отвешивала совсем детские. Полгода, год, максимум три. Главное, чтоб без телесных повреждений и без мокрухи дело было. Не повезло зэкам, начало войны не на зоне встретить. Попали под мобилизацию. Маршевая рота. Бомбёжка. Дезертировали. Осели у какой-то вдовушки в глухой деревне. Забухали. Проспались. А тут уже немцы. Предложили в полицаи пойти. Не, не по понятиям нам вертухаями служить. Ну раз так, пожалуйте в концлагерь. Ну это нам не привыкать. Лагерь – дом родной. Нашли, чем испугать. Осмотрелись в лагере. Охренели-испугались. Может, и стоило согласиться в полицаи пойти? Да поезд уже ушёл. Через пару месяцев уже помирать собрались. Но тут начали выкликивать добровольцев на работу. В хиви. А чё? Это по нам. Кучером в немецком тыловом обозе. И к кухне близко. Форму дали. И даже чего-то там платили оккупационными марками. Ну и кто нам эти немцы? Мать родна, что ли? Начали слегка подворовывать. Нормально всё было. Даже пару ухоронок умудрились прикопать. Но спалились однажды. И опять загремели в концлагерь. Мы ж пострадавшие от проклятых оккупантов!
– А ты кто, мил человек?
– А я учитель. При Советах учительствовал, ну и при немцах в школе преподавал.
– Тебе с твоим ростом в гренадёры али в императорскую гвардию – прямая дорога, – вставляет бывший царский прапорщик, единственный из всех не строящий из себя невиновного и не скрывающий, что служил в полицаях.
– Не. У меня со зрением плохо. Очки, видишь, разбились. Я без очков почти ничего и не вижу. Какая уж тут гвардия. Меня-то и в обычную армию не взяли.
– А где тогда накосорезил? Чё тогда до тебя мусора докопались?
– Не знаю. Ей-богу, не знаю. Я просто сельский учитель.
На вторые сутки – ЧП. В соседней камере труп. Два вильнюсских поляка-осадника
[244] придушили галичанина. Тот, не подумав, ударился в воспоминания, как он с братами осенью кувыркался на Ровенщине с полячками и как потом их сожгли в сарае за то, что одна из них начала в самый ответственный момент кусаться.
Начальник караула отнёсся к ЧП философски. Провинившаяся камера была лишена походов в туалет на двое суток.
Пять суток вагонзак в пути. Большую часть времени стоит на станциях. Арестанты чутко прислушиваются к голосам на улице. По обрывкам разговоров пытаются угадать маршрут движения. Всем интересно, куда их везут. Конвой на эту тему не распространяется.
