Охваченная ужасом, я вырвалась из рук Верлена – от изумления и неожиданности он ослабил хватку, после чего я подбежала к окну.
Молодой человек громко сглотнул.
– Что… что вы сделали? – пробормотал он с запинкой.
– То, что надлежало сделать, как и всегда, – сурово заявил Орион. – Наглядный пример для начала. Жду, когда ты придешь в чувство.
По ту сторону Леса Проклятых, в нескольких сотнях метров от Собора, городской ландшафт только что изменился. Множество построек сложились, как карточные домики, погребая под собой их несчастных обитателей; теперь на месте целого квартала дымилась гигантская груда искореженного металла, словно творение какого-то безумного скульптора…
По улицам уже перемещались крошечные фигурки – обезумевшие от страха люди в ужасе разбегались кто куда.
Я повернулась к Верлену и уставилась на него расширившимися глазами, слезы застилали мне взор. Молодой человек молча смотрел на меня, приоткрыв рот – кажется, он онемел от потрясения.
Воспользовавшись нашим замешательством, император оглядел меня с головы до ног, прищурился и состроил разочарованную гримасу.
– Ты совершенно на нее не похожа, – лаконично бросил он.
Потом, мгновенно потеряв ко мне интерес, снова повернулся к сыну.
– Я слишком нуждаюсь в тебе для выполнения Великого Плана, а посему не могу позволить тебе не считаться с моим авторитетом, – холодно произнес он. – Все случившееся – твоя ошибка, ты не оставил мне выбора. Ты немедленно вернешься к исполнению своих обязанностей, Верлен. Сегодня воскресенье, поэтому после полудня, в обычное время я жду тебя в полном боевом облачении для вручения списка осужденных. Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь, потому что сегодняшний перечень будет довольно длинным. Вполне возможно, после этого у тебя случится несколько сильнейших приступов, но помни: это неизбежное зло. Хочешь ты этого или нет, у тебя есть обязанности, сын. Ты должен пожинать души и возделывать сад, возрождать землю. Это твое испытание, твоя ноша. Ты не можешь переложить эту работу на других, ибо никогда уже на земле не появится существа, наделенного уникальным, бесценным даром, подобным твоему. Тебе все ясно?
Верлен промолчал. Он смотрел прямо перед собой, на скулах играли от напряжения желваки. Я догадывалась: гнусность этой ситуации его потрясла.
– Полагаю, ты наконец меня понял, – заключил Орион, медленно направляясь к двери. – Пойду, предупрежу твою сестру, что у тебя возникли сомнения касательно вашего с ней союза. В этой области она сведуща больше меня, уверен, ей удастся донести до тебя все выгоды и преимущества этого брака. Не сомневаюсь, она сможет убедить тебя и тоже поможет тебе прийти в себя.
Наконец император удалился, и мы остались вдвоем, а вдалеке по-прежнему звучали пронзительные крики и плач. Я боялась, что Верлен того и гляди впадет в уныние: в его глазах сгустился такой ужасный мрак, что у меня кровь стыла в жилах.
– Уходи со мной, – с трудом выговорила я, не успев толком подумать. По щекам катились слезы. – Не оставайся здесь, не покоряйся ему. Не позволяй ему контролировать твои силы… Убежим вместе, Верлен, прошу тебя…
Он посмотрел мне в лицо и озадаченно моргнул, тьма в его глазах немного рассеялась.
– Он меня найдет, – заметил юноша отстраненным тоном и в отчаянии заломил брови. – Что бы мы ни делали, куда бы ни пошли…
– А потом? – спросила я, дрожащей рукой указывая на витражи. – Неужели может быть хуже?
Молодой человек вздохнул, но не повернул голову к окнам, отказываясь видеть это чудовищное зрелище. Он был не в силах нести еще и этот ужасный груз.
– Нам нужно собраться, – произнес он после недолгого раздумья. Однако вид у него был неуверенный и озабоченный, на лбу пролегла морщинка. – Нужно все обдумать, выработать четкий план, решить, куда мы отправимся…
Верлен осекся, сжал переносицу большим и указательным пальцами и тихо, досадливо застонал. Затем пробормотал:
– На самом деле я даже не знаю, не окажешься ли ты в еще большей опасности, если будешь рядом со мной… Возможно, будет лучше, если…
– Верлен, подожди, – резко перебила я его. – В любом случае я нигде не буду в безопасности. Уже занимается день, нужно торопиться!
В дверь покоев снова постучали. На этот раз стук был очень тихий – пожалуй, мы вообще не услышали бы его, если бы не окутавшая Собор сонная утренняя тишина.
Глава 40
Олимпия
Олимпия лежала на боку, скорчившись на самом краю широкой кровати, блуждала равнодушным взглядом по роскошной спальне и старалась подавить подступавшую к горлу тошноту. Каждый предмет обстановки являл собой подлинное произведение искусства, бесценный раритет. Мраморный пол, толстые шторы из драгоценной материи, поблескивающие хрустальные люстры. Многие вещи были инкрустированы драгоценными камнями, покрыты позолотой, и все это искрилось, переливалось, вызывая у девушки чувство безмерного отвращения.
Занимался рассвет, но Олимпия не могла сдвинуться с места. Она словно застыла, не в силах встать и отправиться в покои бога Тиресия, где ей надлежало прислуживать. Девушка чувствовала себя совершенно опустошенной, казалось, стоит ей шевельнуть хотя бы пальцем, и она просто рассыплется в пыль.
Олимпия скосила глаза и посмотрела на светлую, почти белую прядь, сухую и ломкую, ниспадавшую с ее плеча.
В конце концов она все же позволила матери испортить свою густую, шелковистую, темную шевелюру, осветлив ее.
У Олимпии даже не получалось пожалеть о погубленных волосах. В конечном счете это просто незначительная деталь… Все остальное тоже не важно.
Ее тело – это тоже не более чем деталь, как и вся ее жизнь.
Через два дня после разговора со своей преподавательницей игры на скрипке Олимпия наконец решилась сообщить Марсии, что хочет отказаться от брака с верховным прелатом Фаустусом. Это известие вызвало у матери сильнейший нервный припадок. Марсия пошатнулась и рухнула на пол прямо на глазах дочери и слуг, погрузившись в глубокий обморок. Лишь час спустя она пришла в себя, после того как один из дворцовых лекарей сунул ей под нос какое-то химическое средство с очень резким, неприятным запахом.
Затем мать Олимпии долго рыдала, неустанно повторяя, что их семья не переживет нового унижения. По ее словам, разрыв помолвки с таким важным человеком, как Фаустус, – это просто самоубийство, в социальном и в буквальном смысле. Марсия полагала, что последствия этого разрыва будут беспрецедентными.
Олимпия до сих пор слышала, как мать обвиняющим тоном кричит, мол, дочь хочет, чтобы их выставили из дворца, чтобы они вдвоем умерли от голода, после чего их тела, лежащие в одном из узких переулков Стального города, покроет пепел. А в лучшем случае они станут проститутками в каком-то бедном квартале.
Вначале Олимпия думала, что сможет выдержать этот натиск и не сдаст свои позиции, что покинуть Собор вовсе не плохо – в таком случае она могла бы попробовать отыскать Альвина, своего прежнего преподавателя музыки. Постепенно многословные жалобы Марсии и ее зловещие предсказания относительно будущего их самих и всей их семьи становились все суровее, и в итоге она приравняла поведение дочери к некоему бунту против установленного порядка и напомнила о возможных наказаниях…
