— Данила?
«Ты Даниил, а не Данила-колхозник, — процедила мамуля у него в голове, — не отзывайся, когда тебя называют так, ну что за напасть…»
— Да, это я, — отозвался он.
— А где ж пропадал столько? — Она стала меньше и бесцветнее, чем он помнил: серые брови и ресницы истончились до прозрачности, а голубоватая дымка перебралась и на вторую радужку. Как она узнала Даню, оставалось загадкой.
— Нужно было к родственникам съездить.
— Ну и что там, дома-то? — спросила тучная пенсионерка в ушанке, для элегантности украшенной брошью с павлином. Ее Даня видел впервые. — Все здоровы?
Немного поговорив с ними ни о чем конкретном, он уточнил код от подъезда и, закрывая за собой дверь (помнил, что придерживать надо, потому что доводчик не работает), краем уха услышал:
— Это к Маленьке жених вернулся, так возмужал парень…
Он поднялся на четвертый этаж и остановился. Оглядел знакомые надписи на стенах, заметил, что новых особо не прибавилось. Себе Даня говорил, что пытается отдышаться — не заявляться же к Амалии со сбитым, как у марафонца, дыханием. Но на самом деле он просто боялся подойти к двери и позвонить в звонок.
Было стыдно появляться здесь теперь, при таких обстоятельствах, после того как он безмолвно отрекся от всего, что их связывало. Отрекся от нее.
Поступить так его заставили родители, и это было худшее из предательств, потому что именно Амалия показала Дане, что такое настоящая семья. Она была первой, кто обнял его, просто чтобы утешить и сказать, что все наладится. Нет, мамуля тоже обнимала Даню. Но у нее всегда при этом были какие-то метазадачи: шепнуть на ухо «не позорь меня» или «молодец» или ущипнуть украдкой, если он провалил свой главный цирковой номер с умножением и его ответ не совпал с цифрами в калькуляторе гостя.
Доброту Амалии не нужно было заслуживать. В груди у нее словно жило солнце — настолько согревать нуждающихся было в ее природе. И если бы не обстоятельства, она, конечно же, никогда бы не готовила наркотики на продажу.
Родители Амалии сбросили на нее свои заоблачные кредиты и умотали за границу — нелегально, поэтому шансов на то, что они вернутся, не было. Сама Амалия, затрагивая эту тему, обязательно шутила, как круто жить без родительского присмотра в своей квартире и устраивать тусовки сколько душе угодно. Но Даня со временем научился видеть за внешней бравадой ее боль. Она не понимала родителей и ненавидела то, чем занималась ради выживания; наркотики, которые она синтезировала по ночам в лаборатории местного полузаброшенного НИИ (куда пускал ее знакомый сторож), неизбежно ломали кому-то жизни. Быть причастной к этому противоречило ее сути. Она просто мечтала погасить кредиты и восстановиться в универе. Амалия вообще много мечтала, и, глядя на нее, Даня верил, что однажды и у него появятся не мамулины мечты.
Он очнулся, услышав, как ключ проворачивается в замочной скважине — звук был таким пронзительно знакомым, как будто это он сейчас отпирал дверь, а пушистый брелок, выданный ему Амалией, щекотал основание ладони.
Амалия выглянула на лестничную площадку, и Даня на миг позабыл обо всем, кроме того, что обязательно нужно было сказать, без чего дальнейший разговор будет невозможным.
— Прости меня.
Она оглядела его с головы до пят не равнодушным, но каким-то серым взглядом. Она недавно плакала. Волосы, которые он запомнил короткими, теперь мягко ложились на плечи, обнимая тонкий черный свитер с горловиной. Она надевает его, когда начинает простужаться, с теплом подумал Даня, но тепло тут же схлынуло ледяной водой ему за шиворот. Потому что сейчас Амалия не простужена — она в трауре. Потому что Шприц умер, потому что его убили прямо у Дани под носом, а он до сих пор как-то умудряется это вытеснять.
Но заплаканные глаза Амалии и этот свитер делали все реальным по-настоящему.
— Я видела тебя из окна, — сказала она и скрылась в недрах квартиры, оставив дверь приоткрытой.
Наверное, с его стороны было грубо приезжать без предупреждения. Он помнил номер Амалии и несколько раз пытался сочинить для нее сообщение, но все слова казались неправильными, неподходящими. Пришлось поехать так, на свой страх быть проигнорированным и риск не застать дома никого.
И надо же, как ему повезло.
Внутри все было почти так же, как он помнил, но все же иначе. Пахло сладко, но не травкой, которую часто курили гости Амалии, а какими-то ароматическими свечами. Освещение стало ярче — похоже, Амалия занялась перегоревшими годы назад лампочками в круглых советских люстрах, и теперь свет растекался равномерно.
Прижавшись лопатками к двери гостиной, Амалия ждала чего-то.
Разуться, догадался Даня и принялся неловко развязывать кроссовки. Раньше Амалия махала пришедшим, мол, заходите так, все равно полы давно не мыты. Она терпеть не могла мыть полы, но люди меняются. Полы становятся чище. Разувайся, Данечка, и радуйся, что твоя неудобная челка отросла настолько, что скрывает сейчас от нее твое лицо.
Амалия прошла в гостиную, и Даня, оставшись в своих смешных носках с акулами в аквалангах (Света подарила пару дней назад), пошел за ней. Под ногами ничего не хрустело.
Он мельком увидел узкий коридорчик с встроенными в стену полками для солений, но солений у Амалии не водилось. Этот коридорчик тоже хранил воспоминания. В день Даниного пятнадцатилетия они с Амалией убирались на кухне после ухода гостей. Кухонная раковина была настолько забита, что всю грязную посуду пришлось относить в ванную. На очередной итерации, когда Амалия пыталась выйти из кухни, а Даня — зайти за новой порцией посуды, они немного не разминулись: столкнулись в коридорчике бедрами, едва не разбили любимую чашку Амалии, синхронно чертыхнулись и застыли, словно увидев друг друга впервые. А затем она забрала у Дани тарелки, за руку отвела его в гостиную и лишила девственности на большом продавленном диване. На том самом, где сидела теперь и, прижав ладони к лицу, оплакивала их общего друга.
Первой реакцией было броситься к ней и заключить в объятия, но Даня словно к месту примерз. Имеет ли он право предлагать ей свое утешение? Имеет ли право ждать, что она его примет?
Амалия отняла руки от заплаканного лица и посмотрела на него. Глаза у нее были карие, пронзительные, так похожие на его собственные. Они сошли бы за брата и сестру, если бы не были уже чем-то иным, более сложным, запутанным. Созданным, чтобы бороться с болью, но в итоге породившим новую боль.
Даня подошел и сел рядом, и Амалия сама обняла его, прижавшись щекой к ключице. Он уже забыл, как это — держать ее в своих руках, и заново удивлялся тому, какая она была мягкая. Слишком мягкая для той жизни, в которую была рождена, для той жизни, где обычно выживают грубые и жилистые. Она пахла как прежде: немного любимыми карамельками, немного шампунем, который «не щиплет глазки», и чем-то своим, невесомо сладким, полынно-горьким. Невозможно родным.
Ей стоило бы ненавидеть его — не обнимать, не доверять свои слезы.
