Кто знает, сколько они так просидели. Это могли быть десять минут, растянувшиеся для Дани в персональную бесконечность, или часы, ужавшиеся в несколько мгновений. Амалия вскоре перестала всхлипывать и отодвинулась от Дани, оставив на его темно-синем гольфе два мокрых пятнышка.
— С трудом верится, что ты здесь, — призналась Амалия. — И я не осуждаю, что ты не давал о себе знать, правда. Я не лучшая компания, это сразу было ясно. Со всеми этими опасными связями и прочим дерьмом.
— Ты лучшая компания, что у меня была, — искренне сказал Даня, неловко беря в руки ее обожженные множество раз пальцы; в этот момент он даже не почувствовал укора совести из-за Светы. — Это я мудак. Они закрыли меня в рехабе.
— В рехабе? Ты же не… — Амалия нахмурилась. — Надолго? Официально?
— Неофициально и почти на год. В профилактических целях, я же и принимал-то всего пару раз. Но кто его знает, Маль. Может быть, я и подсел бы, если бы тогда обстоятельства меня не остановили.
Глаза Амалии снова наполнились слезами.
— Мне так жаль… Я хотела, чтобы ты держался подальше от всего этого, Даня. Это моя вина.
— Маль, меня Шприц подначивал. А я был впечатлительным малолетним дурачком, которому просто хотелось выглядеть круче в глазах старших товарищей. Ты вообще ни при чем.
Вот. Сейчас. Давай, Даня. Скажи то, что должен. Скажи это.
— Я не хотел возвращаться в рехаб. Боялся, что это может повториться, если они поймают меня на попытках связаться с вами… с тобой. Но ничего от пары сообщений не было бы. Я просто жалкий трус.
— Даня… — Она погладила его по щеке и сквозь слезы улыбнулась. — Я не злюсь на тебя. Ты делал так, как считал правильным. И сам ведь знаешь — это должно было прекратиться, рано или поздно. Так не могло продолжаться вечно.
Она уже говорила это, и не раз, и, хотя слова эти значили что-то ровно до следующей ошибки, они неизменно разбивали Дане сердце. Раньше. А теперь, со временем, они потеряли эту силу — его сердце было в порядке, — но обрели другую. Стены гостиной содрогнулись, и память Дани отозвалась на неуловимое движение, снимая с подоконника фикус, которого здесь раньше не было, убирая с потолка потеки от недавнего затопления, возвращая подставку с Роландом и распечатки нот, разбросанные по всем поверхностям, заново вешая на дверь плакат с Одиннадцатым Доктором…
Когда-то это место было Даниным домом, где он просыпался каждый день, не думал о будущем и чувствовал себя счастливым. Когда-то самой большой его проблемой была неопределенность, приходившаяся каждый раз после того, как они с Амалией оказывались на этом диване голые, вспотевшие и задыхающиеся — и сталкивались с реальностью, где только что произошло нечто неправильное.
Его это всегда ранило — то, как Амалия менялась в эти секунды. Как она молча искала в скомканных одеялах свою одежду, пытаясь прикрывать грудь в запоздалом приступе стыда. Ее сожаление о том, что «это снова случилось», отравляло их обоих, но ни она, ни Даня никогда не знали, что с ним делать.
Он даже сейчас в деталях помнил их последний раз — так, будто это случилось вчера, — и их последний откровенный разговор. То, как Амалия, наконец натянув футболку, подняла на Даню глаза — виноватые, блестящие от непередаваемой гаммы эмоций. Ее щеки горели, а короткие взмокшие пряди прилипли к лицу. Покраснения на шее и ниже ключиц она еще неделю будет прятать под свитером, и Даня чувствовал за это какую-то глупую гордость.
Амалия не представляла, как прекрасна была в эти моменты, а Даня никогда не осмеливался ей об этом рассказать.
— Так не может продолжаться вечно, — произнесла она, как мантру.
Где-то в глубинах подсознания у Дани жило спокойное понимание: может. И будет, потому что их тянуло друг к другу, как магниты с разными полюсами, несмотря на все предубеждения и желание поступать правильно. Они предпринимали попытки жить, притворяясь, будто ничего между ними не было — кроме теплых братски-сестринских отношений, совместного ведения хозяйства и любви к одним сериалам. Эти попытки тянулись неделями, иногда месяцами и неизменно проваливались — на кухонном столе, у старого ростового зеркала в коридоре. Чаще всего — на этом диване.
Но глубинная подсознательная мудрость теряет власть там, где в дело вступает обида. Даня приподнялся на локтях.
— Но почему? — спросил он, раздираемый разочарованием. Он вдруг явственно услышал свой голос, уже пару лет как претерпевший подростковые метаморфозы, но продолжающий порой удивлять Даню своей глубиной и взрослостью. Уже одно то, что он обращал на это внимание, свидетельствовало о пропасти между ним и Амалией.
— Потому что тебе едва исполнилось шестнадцать. А мне двадцать один.
— Есенин был младше Айседоры Дункан на восемнадцать, и ничего.
Амалия фыркнула. Даня сел, нахохлившись, как рассерженная птица, и укутался в одеяла. Амалия продолжала одеваться, игнорируя его негодование, поэтому пришлось его озвучить:
— Что в этом смешного?
— Ничего, кроме того, что ты — не Есенин, а я — не Айседора Дункан. Ты — несовершеннолетний мальчик, сбежавший из дома из-за террора матери. А я — взрослая деваха и совратительница, которая по ночам готовит мет, как какой-нибудь Хайзенберг. — Амалия встала, натягивая зеленые домашние штаны в клетку, подняла с пола сброшенный плед. — Мы должны прекратить это, Даня. Ты обязательно встретишь хорошую девушку, свою ровесницу. И у нее не будет таких проблем.
Возмущению Дани не было предела. Да как она не понимает? Как можно позволять стереотипам ослеплять себя настолько, чтобы не видеть очевидного?
— Но я хочу тебя, Маль, — сказал он в отчаянии. — Со всеми твоими проблемами.
Ее последующий вздох был невыносимым — господи, да сколько уже раз Даня заверял ее в своей любви? Сколько раз она отмахивалась от нее, прячась за аргументами, до которых ей никогда не было дела в процессе?
— Даня… Дай себе время, ладно? Чтобы понять, чего ты по-настоящему хочешь. Ты многое пережил, и тебе может казаться, что вот оно — то, что тебе нужно. Но на самом деле это не так. — Амалия бросила заново сложенный плед на кресло и сказала: — Это больше не повторится.
Но время от времени это все равно повторялось. Чтобы разорвать эту связь, полную вины и болезненной нежности, нужно было, чтоб случилось что-то радикальное. И оно случилось, когда Даня, желая стать проблемным под стать Амалии, пошел со Шприцом торговать наркотиками в клуб.
По стенам снова пробежала рябь, и Даня вернулся в настоящее. Амалия оказалась права. Он встретил хорошую девушку, свою ровесницу. У нее были проблемы, но она не отталкивала Даню. Позволяя ему быть спасителем, она спасала его.
— Как прошли похороны?
— Тихо, — дернула Амалия плечом. — Людей было мало. Естественно. Мама и сестры, несколько бывших одноклассников и мент, который расследует его убийство.
