Света заказала латте и грозно посмотрела на Даню, когда он потянулся за кошельком.
— Я угощаю! — бескомпромиссно напомнила она.
— Мне американо, — выдавил он, — с имбирем, если есть.
Отправив Даню занимать столик у окна, Света рассчиталась за кофе и парочку макаронов, взятых сверху, дождалась, пока приготовят заказ, и присоединилась к нему.
— Кофе сам по себе довольно горький, а ты еще и имбирь попросил, — заметила Света, ставя перед ним дымящийся стакан. — Небось еще и без сахара пьешь?
— Я суровый, но не настолько, — рассмеялся Даня. Содержимое сахарного пакетика утонуло в его имбирном американо.
Света уставилась на пенку своего латте — на ней и правда расправил крылья кофейный лебедь. В том, как тонкие пальцы с черным лаком на ногтях вертели чашку, было что-то нервное.
— В общем… я хотела сказать тебе спасибо, — снова заговорила Света, не поднимая глаз. — За баллончик. За то, что вообще заметил. Я ужасно себя чувствовала из-за этого… — Она сморщила нос, но не рискнула упомянуть Бычка вслух — как будто одно это могло призвать его в уют маленькой кофейни. — Немного спокойнее жить, зная, что неравнодушные люди еще не вымерли.
Даня не знал, куда себя деть от смущения. Смог только прочистить горло, нахмуриться, — но что сказать, так и не придумал. В голову лезли всякие банальности, глупые и неправдивые. «Так на моем месте поступил бы каждый». Чушь. Черта с два. Людям вообще зачастую плевать на окружающих, а Света к тому же имела отягчающие обстоятельства — была красивой.
Он видел, как некоторые девушки с факультета не скрывают злорадства от всей этой истории с Бычком, очевидно, считая, что Света должна быть наказана. За то, что волосы у нее рыжие и при этом не крашеные, и кожа гладкая; за то, что сарафан едва достигает колен, и ноги под ним — тонкие и белые; за то, что она такая стройная и женственная; за то, что нельзя себя утешить хотя бы тем, чтоб заклеймить ее «пустышкой», потому что Света Веснянко была умной и интересной.
У Дани был талант находить их — жертв. Они словно притягивались к нему по какому-то особому закону притяжения, и он видел их — яснее, чем других людей. Видел — и тянулся в ответ.
Словно прочитав его мысли, Света подняла глаза.
— А этот мальчик, светленький… Ну, этот твой друг, к которому… за которого ты вступился сегодня. Что, у него тоже какие-то проблемы?
Конец вопроса — «…с Бычком?» — остался суеверно не озвученным.
Даня уже пожалел о том, что так авансированно назвал Стаса другом при Свете. Ассоциироваться с ним не хотелось. Стас был из жертв, и к тому же очень странным. Говоришь с ним — и вроде бы нормально все. Но стоит расслабиться — и вылезает очередной некомфортный сюрприз. Старая раскладушка (Даня не ожидал, что такие еще существуют), одолженный спортивный костюм, обезглавленная игрушка в рюкзаке, успешная попытка нарваться на Бычка…
— Да кто его знает. — Даня раздраженно пожал плечами, раздосадованный одновременно на поднявшуюся тему и на то, что он так и не спросил, а в чем, собственно, дело. Зато в драку бросился сразу, как только понял, что происходит какая-то хрень.
В этом был весь он.
Высовываться. Вмешиваться. Влезать.
Спасать.
Даня поменялся с Юлькой комнатами. Теперь он занимал самую маленькую, отдаленную от главных жизненных артерий дома. Там, где брошенным младенцем Юлька плакала, не понимая, зачем ее притащили в этот мир, раз нет в нем для нее ни крохи тепла, теперь изгнанником жил Даня, не понаслышке знавший, что тепло это прожигает до костей.
Его новая комната была темной (из-за балкона, заваленного дачной утварью и велосипедами) и походила на нору, но так даже лучше. Здесь было все что нужно. Стол, стул, кровать. Комод, куда вместились все его вещи. Книжные полки с малой долей тех энциклопедий, которые он штудировал в детстве под одобрение мамули… Ох, затолкать бы их ей в глотку, одну за другой. Сначала «Историю и мифы Древней Греции», потом «Анатомию человека», потом…
Даня медленно выдохнул, заставил себя разжать кулаки. Ему не нравилась эта ярость, то, как плавно она накрывала его и как решительно отравляла каждую рациональную мысль в его голове. Даня справлялся с ней как мог, но это была дорога в никуда.
Восемнадцать ему исполнится только в мае. У него не было ни сбережений, ни смелости, чтобы уйти раньше. Бесконечных восемь месяцев и еще немного — выдержит ли он? Нет. Он сойдет с ума. Совершит убийство.
Он должен уйти раньше. Даня даже представлял, как это можно провернуть. Он сдаст на «отлично» первую сессию, получит повышенную стипендию. Спросит в деканате, как получить место в студенческом общежитии (в котором к тому времени точно появятся места за счет не выдержавших нагрузки первокурсников). И, если все пойдет по плану, съедет отсюда прямо в январе.
За стенкой кто-то плакал.
Даня прислушался и понял: не плачут. Просто Юля пиликает на скрипке, готовясь к вечернему концерту. Он с трудом представлял ее пухлые пальчики, сжимавшие смычок, ее сосредоточенное выражение лица и испуганно бегающие глаза, когда нота соскальзывала в фальшь.
Когда стало ясно, что ее Данюша сломался, мамуля нашла себе другого вундеркинда. Незаметная первоклассница Юлька внезапно оказалась вытащена под свет софитов. Ослепленная, не смеющая поверить, что такая красивая и далекая мама вдруг оказалась так близко, Юлька поддалась соблазну и доверилась ей, не распознала ее одержимости — желания перекроить забытую Наннерль во второго Вольфганга.
Не получив достаточно любви, ты нуждаешься в ней с отчаянием утопающего. И неизбежно путаешь ее с другими вещами.
Даня постучал в дверь своей бывшей комнаты. Рыдания скрипки тут же оборвались.
— Можно войти? — тихо спросил он в дверную щель. Изнутри как-то поспешно дернули ручку, а в следующую секунду он уже смотрел на свою сестру.
— Привет! — сказала Юлька.
Когда он уехал, она была еще маленькой и щуплой, а теперь вытянулась, пополнела. Темно-каштановые, как у него самого, волосы мамуля заплетала ей в две косицы с прямым пробором. С ними она походила на гимназистку.
У Дани и Юли не было совместного детства. Пару раз он напрашивался с Ниной Викторовной в парк, где таскал еще маленькую Юлю на спине и воодушевленно рассказывал ей о муравьях, о фотосинтезе, о космосе — обо всем, что знал о мире из своих бесконечных книг. Но мамуля быстро прекратила это.
Даня приехал домой почти месяц назад, а Юля до сих пор стеснялась его. Мило, по-детски. И все равно воспринималось болезненно. Даня знал, что мог бы быть хорошим братом.
— Что это ты играешь? — спросил он, подавляя подкатившую к горлу горечь улыбкой.
Сам знал, без подсказок. «Ромео и Джульетта», увертюра-фантазия Чайковского, партия первой скрипки. Даня сам ее когда-то играл, в переложении для фортепиано в четыре руки. Две руки были его, две мамулины. И она не прощала его пальцам, если они оступались.
