Надо было поостеречься, послушать Тагира, пойти в комнату. Но я сделала выбор, и, видимо, снова неправильный.
— Ты! Тварь! — вдруг схватила меня за руку и притянула к себе, бешено вращая глазами. — Как же ненавижу тебя, Ясмина непорочная, такая чистая… Ты… Ты виновата… Он мой, слышишь, мой?…
Запал ее утих, и она снова стала бессвязно бормотать, отпустив мою руку. Нехорошее предчувствие запекло в груди. Наиля утихла, я тронула ее лоб, горячий. Такими темпами она сгорит, не придя в себя. Разговора не выйдет, нужно звать помощь.
— Фаина, — вышла и увидела ее стоящей у двери. — Госпоже плохо. Позаботься о ней.
Наверняка подслушивала. Но это меня сейчас мало волновало. Слова Наили били набатом в ушах. Погубила брата и сестру. Это бред или я сейчас докопалась до истины?
— Я… — не знала она, что сказать, стискивая ладони на груди.
Проигнорировала чужие ненужные мне оправдания и молча ушла, бездумно идя по коридору. Остановилась у двери своей временной комнаты и прислонилась к лакированному дереву.
Разговора с Наилей не вышло, и опустошение с удвоенной силой накрыло с головой. В животе что-то ухнуло, а слабые руки повисли вдоль тела. Замерев, решила уйти и спрятаться в любом закутке, лишь бы никто меня не нашел.
Брела по коридору дальше, пока не наткнулась на навесную лестницу, ведущую на чердак. Вот оно. Это то место, где меня точно какое-то время никто не найдет. А мне нужно уединение.
Внутри оказалось темно и пыльно, под ногами тихо и натужно заскрипели половицы. Так же мрачно, как и в моей душе.
Сделав несколько шагов вперед, замечаю несколько окон, закрытых тонкими портьерами, через щели которых просвечиваются лучи солнца, полоской пересекая и разделяя длинный чердак надвое.
Здесь множество коробок, но обращаю внимание я не на них, а на картины, которые аккуратно поставлены у стены. Видно, что их любили и бережно относились, а не просто бросили на чердаке как ненужный хлам.
Резные, покрытые позолотой рамки, вот только пыль, осевшая на них, свидетельствует о забвении шедевров. Что-то неуловимо знакомое было в них. Бескрайние горы, поля, дома.
Прикусила губу, когда увидела на одной из картин скакуна. Ахилл. Гнедой, всё еще молодой любимец брата. Ахнула, сделав шаг назад и споткнувшись. Это картины родного края. Моего края.
— Что ты тут делаешь? — тишину прорезает злой голос Тагира.
Вздрагиваю и отскакиваю, стискивая кулаки у груди. Пульс подскочил вверх, уши заложило от повышенного уровня децибелов. Прищурилась и увидела в углу одинокое кресло, на котором восседал Юсупов. Один. Опускаю глаза ниже, не желая смотреть ему в лицо.
В его руках рубашка. Смутно знакомая, но я никак не могу вспомнить, где ее видела. Только знакомая вязь на воротнике отбрасывает мысли в верном направлении. Это рубашка брата! Я сама вышивала ворот! Своими руками!
А затем замечаю в его руках рамку. С той самой фотографией Аслана. Моей. Он восстановил стекло, сделал рамку цельной. Зачем? Злость змеей взвивается к горлу, и я, обретая силу, молнией подлетаю и выхватываю то, что принадлежит мне. И застываю, когда взгляд падает на его колени.
Первое, что замечаю, это кровь. Рубашка, которую держит Тагир, вся пропитана засохшей алой кровью. Застарелой, явно не только что пролившейся. Что это значит? К горлу подкатывает тошнота, а я на ватных ногах отхожу назад.
Горло горит, режет от боли, у меня вырываются нечленораздельные хрипы.
— Узнала? — прорычал Юсупов, стискивая одежду в руках.
Перед глазами встает красивое лицо Аслана, в ушах отдается эхо его светлого искреннего смеха. Лишь блики памяти, лишь ее отголоски. Смутные образы, яркость которых блекнет со временем.
Как он подкидывал меня сильными руками ввысь, когда я была маленькая, качал на качелях, катал верхом, всегда уделяя время и покупая сладости. Брал с собой на свидания, никогда не меняя сестру на девушек. Не позволял никому обижать свою младшую сестренку, даже родителям.
Внутри всё горит, перед глазами мутная пелена от слез, которые капают, когда я оплакиваю память родного человека.
Тагир смотрит на меня из-под кустистых бровей, буравит тяжелым взглядом. Между нами метр, но чувство, словно целая пропасть, по которой течет река слез и страданий.
— Ненавижу тебя, — просипел Тагир, не дождавшись от меня слов, кинул рубашку на пол и наклонился в кресле, скрывая лицо в ладонях, опираясь локтями о раздвинутые колени.
Я, отмерев, сделала робкий шаг, подошла ближе и, тесно прижимая рамку к груди, подняла небрежно брошенную вещь с пола. К глазам подступили новые слезы. Я приникла носом к одежде и вдохнула запах, но прошло столько лет, что повеяло лишь пылью и затхлостью. Но я так желала вернуться в прошлое, что обоняние уловило знакомый сандаловый аромат Аслана.
— Если бы не он… Малика была бы жива, — со злостью просипел Тагир, разрушая сакральность момента.
Отшатнулась, не ожидая такого выпада с его стороны. Мое сердце истекало кровью, душа болела, но я стояла, продолжая бережно прикладывать к груди рубашку и смотреть на фотографию. Даже присела на пол, отодвигаясь от мужа как можно дальше.
— Я говорил тебе, что Наиля дрянь еще та, а ты же у нас невинная, добрая, — всё никак не унимался Тагир, пришлось поднять голову и глянуть на него.
Встал, пошатываясь, и только сейчас до меня дошло, что он в полубреду.
— Ирония, правда? Девка была так влюблена в меня, что предала тебя ради этого. Сдала твоего брата-преступника. Вы, женщины, никчемные существа, готовые на всё ради мужика.
Я перестала понимать значение его слов. Он вроде говорил более-менее четко, но голова кружилась, не желала я его слышать. Мозг отказывался воспринимать услышанное. Сердце закрылось от гадливых слов.
— Кровь моей сестры, — вырвал рубашку у меня из рук, ткнул мне в лицо. — На руках твоего брата!
Цедил сквозь зубы, зарычал и вдруг рванул к стопке картин и кулаком проломил одну из них. Я подорвалась с места и забилась в угол, крепко держа рамку. С тоской посмотрела на рубашку в его руках, до которой сейчас не добраться.
Всё бы отдала, чтобы заполучить ее. Все вещи брата были сожжены, отец не позволил мне взять ничего из дома, который покидали с позором. Всё, что осталось мне — это фотография, а теперь я наблюдаю, как рубашку брата грубо стискивает в кулаке его убийца. Портит саму память о нем. Он подошел ближе, нависнув надо мной и заставив зажмуриться от лютого страха.
Тагир шумно дышал, пылая яростью, а меня как током прострелило. Я вспомнила, когда брат надевал эту рубашку в последний раз.
— Это кровь Наили, — захрипела, когда его рука схватила меня за горло.
Он не причинял мне боли, а я рычала от избытка эмоций. А вот после моих слов замер.
— Что?! Врешь! — рев раненого волка.
