Они вышли из парка и пошли по улице к Таниному дому.
– Я и живу рядом, – сказала она. – До госпиталя пять минут. Только пединститут не слишком близко, здесь же окраина, прежние дачные места.
Она понимала, что рассказывает о каких-то неважных вещах, и сердилась на себя за то, что тратит время на такие разговоры, а время это драгоценное, потому что папа сегодня уезжает. Но о чем еще ему рассказать, она не знала. Что такого уж важного, значительного было в ее жизни? Ничего.
– Врачи в госпитале живут, – сказала она. – На военном положении. А я ведь только по ночам санитаркой работаю, потому что студентка, и мне разрешили жить на квартире.
– Ты довольна своей учебой? – спросил отец.
Они уже стояли перед резным теремком купеческой дачи. Таня отодвигала щеколду на калитке.
– Да, – кивнула она.
– Жаль все-таки, что ты не захотела учиться медицине. Я думал, что теперь ты, может быть, переменишь свои планы.
– Нет, папа, мне все-таки не хочется быть врачом, – извиняющимся тоном сказала Таня. – У меня нетвердый характер. Я в маму, наверное, а не в тебя.
– Я мало о тебе знаю, Танечка. К сожалению. Я всегда был занят работой, и мало у меня оставалось времени на тебя. Но мне все-таки кажется, что твои возможности еще не раскрыты, – сказал отец.
– Я и сама, может, не все про себя еще понимаю. Но пока мне проще обходиться со словами, чем с людьми.
В доме было тихо: соседи уже ушли на службу. Таня с отцом поднялись по узкой лесенке наверх, в ее комнату.
С вечера, перед тем как уйти в госпиталь, она сварила картошку и завернула ее на ночь в одеяло, чтобы утром можно было наскоро позавтракать. И радовалась теперь, что у нее есть чем накормить отца с дороги.
Пока она разворачивала одеяло, отец достал из своего чемоданчика американские консервы с лендлизовскими этикетками и поставил их на стол.
– Все-таки война даже обычным суевериям придает осмысленный характер, – сказал он. – Это к твоим размышлениям о поворотах судьбы. – И, встретив Танин недоумевающий взгляд, объяснил: – Я на консервные банки посмотрел и кое-что вспомнил. У меня в госпитале лежал один солдатик. Ранение не слишком тяжелое, но интересное с точки зрения… Ну, это долго тебе объяснять, да и неважно. Так вот он мне сказал однажды во время осмотра, что за всю войну – а она ведь уже идет к концу – нитки чужой нигде не взял. Когда знаешь, что такое война и что такое наступающая армия, то в это трудно поверить, но мне кажется, он не врал. Во всяком случае, объяснение, которое он привел, было убедительным: этот деревенский мальчик уверен, что если возьмет хоть что-то чужое на войне, то живым с нее не вернется. Насколько я успел понять, он никогда в жизни не философствовал, у него просто не было на это времени – жизнь его началась в тяжелом труде, а потом война, и тем более не до отвлеченных размышлений. Но вот в этом своем убеждении он был тверд, и оно не показалось мне суеверием. Так что, может быть, и ты права, когда думаешь, что Тамбов еще отзовется в твоей жизни каким-нибудь неожиданным образом, – улыбнулся он.
– Да я об этом вообще-то не думаю, – сказала Таня. – Я жду, когда война кончится, и все.
Она тут же поняла, что не договорила. Конечно, она ждала встречи с Женей, и это было самое главное ее ожидание. Но ведь встреча с ним была возможна только по окончании войны, так что не очень-то она и соврала.
– Надо было, наверное, спирту у начмеда попросить, – сказала Таня. – Я только теперь сообразила.
– Ты пьешь спирт?
Отцовский вопрос прозвучал встревоженно. Таня улыбнулась.
– Я не пью, – сказала она. – Но, может, ты хочешь выпить?
– Нет, – пожал плечами отец. – Мне это не обязательно. И раньше не обязательно было.
– Мне кажется, в войну все стали пить.
– Тебе кажется.
«И Дима не стал тогда пить, – вдруг вспомнила Таня. – И я его тоже кормила картошкой, и он тогда тоже тушенку в банках принес».
Воспоминание о той, двухлетней давности, встрече с Димой возникло в ее памяти неожиданно, но оказалось таким сильным, что она даже прищурилась, как будто оно ударило ей в глаза ярким светом.
– От мамы у тебя давно были известия? – спросил отец. – Я уже месяц ничего от нее не получал. Но мы быстро шли вперед, и, может быть, письма просто не успевали.
– Вчера было письмо, я тебе покажу. У нее все в порядке, только о нас тоскует сильно. А у нее все в порядке. Я тебе покажу. На каком ты фронте, папа? – спросила Таня.
– На Первом Украинском.
– А что ты делаешь?
– Что и всегда – оперирую. Специализацию пришлось поменять, конечно. Прежде язвы оперировал, теперь ранения.
– А я ведь и не знала, что ты прежде оперировал, – вздохнула Таня. – Знала только: папа – хирург, папа – на работе, а что ты там делаешь, не интересовалась никогда.
– Ну, теперь ты в медицине стала разбираться, – улыбнулся он. – Потом как-нибудь расскажу тебе о своей работе подробнее. Когда война закончится.
– Ты на Украине сейчас, да? – спросила Таня. – Вчера в сводке сказали, что войска Первого Украинского фронта стремительно наступают, окружая и уничтожая крупные группировки врага на Правобережной Украине.
– Дословно запомнила! У тебя всегда память была необыкновенная. Ты в четыре года Верлена по-французски декламировала.
– Обыкновенная у меня память, – пожала плечами Таня. – Слова в голове фотографирую, вот языки легко и даются.
– Да, мы на Украине, – сказал отец. – Освободили Киев, теперь дальше идем, на Львов. А потом, надо полагать, южная Польша. А потом Германия – Берлин.
– Ты точно знаешь, что Берлин? – с какой-то детской опаской спросила Таня.
Наверное, отец расслышал в ее голосе эту опаску.
– Точно, Танечка, точно. – Он снова улыбнулся по-своему, чуть заметно. – Теперь точно. Впрочем, я и с самого начала в этом не сомневался. Кстати, – вспомнил он, – мне одна старуха под Ростовом рассказывала, что тоже сразу, как только немцев увидела, поняла: им нас не победить. У нее не было никаких возвышенных патриотических воззрений, она казачка с донского хутора, с простым, даже грубым взглядом на вещи. И вот этим своим взглядом она углядела у немцев, которые встали на постой у нее в хате, тазики.
– Какие тазики?
– Для мытья. У них в снаряжении были тазики для мытья и стирки. Отличные металлические тазики, по-немецки добротно сделанные.
– Ну и что? – не поняла Таня.
– Не понимаешь? А вот та старуха на Дону сразу поняла, – усмехнулся отец. – В России невозможно с этим победить, Таня. Если солдат тащит за собой на войну тазик, значит, он ценит себя, свое здоровье. И командование его, значит, ценит. А у нас не то что здоровье – жизнь человеческая гроша ломаного не стоит. Я еще в революцию это понял, и для меня это было невыносимо, как для медика в особенности. Потому я и уехал тогда. А теперь, в войну, понимаю и обратную сторону этой нашей черты. Невозможно победить людей, которые в высшем смысле не дорожат жизнью. Ни своей, ни тем более чужой.
