Ради этого он, лучший из аль-таров империи, отлично знавший психологический портрет зеленоглазой ведуньи и чувствовавший ее душу, как собственную, совершал все те отвратительные поступки, что надежно отвратили от него ее сердце, вопреки заложенному генетическому коду.
Он лишил ее родины, надеясь, что свободолюбивая девушка инициируется и уйдет еще со Стрелы. Но она не хотела принимать свой дар. Он сбросил ее с пылающего челнока с расчетом, что страх перед смертью сломает барьеры, которые она сама себе поставила, но они оказались слишком крепки. Если бы дракон не спас ее, Аррадор сделал бы это сам. Но не для того он вез ее на планету крылатых.
И только урритовый источник, на который и оставалось надеяться, сумел прорвать возведенный ею щит, и ведунья раскрыла дар. Недостаточно. Она увидела дверь, но не открыла.
И, наконец, узнав от Ярослава, что Чернозмей умер на Земле, чтобы найти Василису среди звезд, аль-тар сыграл на ее чувствах к репти, на их незримой связи и похитил девчонку снова. Это, наконец, сработало.
Ощупью Аррадор нашел кровать, сел, опустив голову в ладони, и вытер сочившуюся из обожженных глаз влагу, предварительно экранировав разум от обеспокоенных собратьев по триумию. Даже им не позволено знать о слабости аль-тара.
Она сделала выбор и ушла. Сумела уйти. Навсегда.
И он ее отпустил.
Аррадор знал: если бы он привязал ее к себе, она никогда не стала бы ирри-дэй и никогда не открыла бы звездную дверь.
Он был очень сильным аль-таром. Никто, даже его собратья, объединявшие с ним разумы, так никогда и не догадался, что на самом деле чувствует их друг, когда смотрит на зеленоглазую золотоволосую ведунью, когда говорит с ней, думает о ней, вспоминает ее.
Он стал для нее чудовищем.
Иначе он так не смог бы отказаться от той, кто была его душой, с кем мир обретал объем и краски, а сердце — полноту жизни. От той, без кого холодный и равнодушный космос навсегда останется холодным и равнодушным, потому что он оживает и дарит чувство божественного единения и могущества только тем, кто чувствует одним на двоих сердцем. От той, чья любовь дает крылья.
Никто. Никогда. Не узнает.
Он тоже сделал свой выбор. Давно, еще в миг, когда впервые ступил на зеленую траву голубой планеты и ощутил Её, свою аль-дэй. Еще не сделав ни шагу, не зная ее в лицо, не видя ее глаз, он ощутил эту связь всей душой и сердцем.
И в тот же миг понял, что он, гордый блистательный аль-тар, будущий владыка величайшей звездной империи, стал зависимым от жизни неведомой земной девочки, от биения ее сердца, от ее дыхания. Он понял, что если позволит этой связи окрепнуть, то уже не сможет отпустить Ее к звездам, как не могли все аль-тары до него. Это будет выше его сил.
Он понял, что эта зависимость сломает весь его тщательно продуманный план избавления от тирании отца-императора и очищения прогнившей империи от мерзости, которой она обросла за тысячелетия гниения и вседозволенности аристократов. Великий план по экспансии не силы и жестокости, а света разума и справедливости. Он, главный священнослужитель Священной империи драконидов, принес тайную клятву, когда получал благословение на служение.
И он сделал всё, чтобы не позволить ни себе, ни Василисе свернуть с намеченного им пути. Только ее ненависть стояла между ними. Ее ненависть и его величайшая любовь, сумевшая отречься от себя самоё, выстлать собой Ее путь — ради того, чтобы его любимая прошла по звездам.
Он соскользнул с постели на пол, ощутил под коленями мягкий ворс ковра. И это ощущение потянуло воспоминание о мягком золоте девичьих волос, которых уже никогда не коснется его ладонь, не пропустит шелковые пряди сквозь пальцы.
Запрокинув голову, аль-тар распахнул веки, глядя еще незрячими глазами в бездушную тьму, сжал кулаки и закричал, как смертельно раненый зверь, выплескивая всю мучительную боль, всё беспросветное отчаяние и всю неизбывную тоску, которая теперь останется с ним навсегда.
47
Я распахнула глаза и содрогнулась от ужаса. В кромешной темноте на меня пялились сотни светящихся глаз, из темноты проступали и исчезали зеленые контуры призраков с ехидными старческими лицами, они тут же вытягивались в безобразные то змеиные, то драконьи пасти и беззвучно щелкали клыками.
Клыки проходили сквозь мои руки и ноги, не причиняя ни малейшего вреда, но я вздрагивала всем телом и никак не могла понять, как могла уютная пещера Царь-Горы превратиться в такой кошмар? И где все девушки? Где охранницы-драконицы? И почему я раздета?
Во мраке я не могла разглядеть, где нахожусь, а кишмя кишевшие призраки не давали никакого освещения.
Я потерла виски, пытаясь вспомнить, что видела последним. В памяти всплывали разрозненные картинки. Космос над прозрачным потолком каюты, звезды и … Аррадор?
— И кто это у нассс? Кто проник в святая святыхх? — раздалось отдаленно знакомое шипение, а перед глазами соткалось очень знакомое стариковское лицо с благородными, но сейчас весьма ехидными чертами. — Девушшшка! Живая! И я ее знаю!
— Жжертва для нашшего мальчика! — зашипели со всех сторон.
— Тихо! — голограмма всемирно известного и давно почившего репти вскинула руку, и копошение светлячков прекратилось. Его лицо приблизилось и расплылось в радушной улыбке. — По глазам вижу, узнала меня.
— Узнала, вы — голограмма сэра Бера Горуха, — я прикрыла грудь и живот руками.
— Не голограмма. Я и есть Бер Горух. Хорошшая девочка! — его когтистый палец вытянулся и ткнул меня туда, где прилепился к обнаженной коже артефакт-мемориз. — Сберегла нашего мальчика, спасибо тебе. Наградим, не обидим. Габриэль, выходи!
Молчание.
— Выходи, кому сказал, непослушный мальчишка!
Наконец, в наступившей тишине раздался голос Гэба:
— Не раньше, чем получу с вас клятву полной неприкосновенности для души, разума и тела Василисы, моей любимой девушки и невесты.
Интересные тут у них формулировочки. Я перестала дрожать и снова огляделась. А когда рассмотрела, на чем лежу, то снова заорала и снова от ужаса: подо мной, под прозрачной крышкой лежал труп.
— Гэб? Гэб, они тебя не сохранили!
— Сохранили, — возразила голограмма Бера Горух. — Это просто освещение неудачное. Габриэль, мальчик мой, пусть твоя прекрасная невеста слезет с твоего хрустального гроба, а то еще сломает ненароком. И освещение, так и быть, разрешаем включить. Слабенькое, аварийное, а то нас, таких красивых, при ярком свете не видно.
«Не шевелись, — прошептал мне Гэб. — Сразу сигнализация сработает, а я еще не добился от них клятвы».
Я демонстративно сложила руки на груди, растянулась на крышке во весь рост и закрыла глаза. С места не сойду! Может, в следующий раз проснусь в более дружелюбном месте!
И в одежде.
