Покорившись, будто у него был какой-то иной выбор под ожесточенным и свирепым взором, фотограф устанавливает камеру на штатив, но не отходит от него далеко, начиная, вероятно, просматривать уже имеющиеся снимки. Босой, визуально напряжённый и излучаемый мрачную ауру, Дерек подходит ко мне по кромке пляжа у самой воды:
— Ну ты как? — и его взгляд, направленный на меня, снова такой небезразличный, внимательный и словно ранимый, будто он, и правда, озабочен не столько ребёнком, сколько мной и моим состоянием, но это просто затянувшийся процесс самоопределения. После вчерашнего, когда отец не допустил его на площадку, Картер никак не может переживать обо мне, даже если накануне имел неосторожность сказать что-то большее, чем обычно. Я попала в больницу, он был далеко и перенервничал, думал, что потеряет своего ребёнка, и все эти рассуждения о ценности и деньгах… Это просто отголоски того ещё не полностью отпустившего его эмоционального состояния.
— Нормально, — потому что могло быть и хуже. Хотя впоследствии, наверное, как раз и может выясниться, что всё ужасно. Я никогда не делала того, на что согласилась, и, возможно, всё уже провалила. Что, если то, что я собираюсь оставить ребёнка с его отцом и не принимать ни малейшего участия в их совместной жизни, буквально написано у меня на лице, и выгляжу я совсем не так, как выглядела бы любая другая беременная женщина на моём месте? Тогда мы все просто зря тратим время. Особенно Дерек… Дерек, относительно которого я уже почти и забыла, как он выглядит, когда спит. И это увенчалось бы успехом, если бы он не заснул в моей больничной кровати. Такой умиротворённый, даже невзирая на следы явного в те дни недосыпа. У него из-за меня столько неприятностей, да ещё и это жесткое с моральной точки зрения, но правильное по физическим показателям отстранение. Я одна сплошная ходячая проблема. Может, мне всё равно, что обо мне подумают, но, может, не до такой степени, как я всегда привыкла думать? От мысли разочаровать, подвести, сделать больно в душе какой-то стыд. И откуда только это берётся? — А ты… Как я выгляжу со стороны? — наверное, зря я сказала, что просмотрю все фотографии одним разом после окончания работы. Оценивая промежуточные результаты своим взглядом каждые, к примеру, полчаса, в процессе я могла бы постараться скорректировать себя, сделать всё так, как им нужно, чтобы я преподнесла их вещи. А теперь я там наверняка настоящая, нелюдимая, недовольная, хмурая. Не такая, какой должна быть якобы счастливая в скором времени мать.
Всё это в совокупности, вероятно, было самой плохой идеей на свете. Нормальная женщина в положении не приобретёт необходимые себе вещи, если увидит депрессию и несчастье на лице с рекламирующего их плаката, которое выглядит и, вероятно, даже считает себя жертвой, а не мечтает о той жизни, что уже возникла и развивается внутри неё. В разговорах с Дереком я даже не в состоянии назвать вещи своими именами. Почему, когда это действительно необходимо, я не могу открыть рот и сказать всю правду? Кто и когда сделал из меня ту, что мучает людей и, вроде бы всё осознавая, при этом испытывает странное и извращённое удовольствие, видя, как они пытаются всё наладить, найти подход, смягчить меня и спасти уже утраченное? Впрочем, я сама сделала себя таковой, едва оказалась брошенной, а впоследствии и разведённой, и в одночасье будто отключила все чувства, как последняя стерва, у которой вместо сердца лёд и сталь. Хотя почему как? Я и есть холод и железо, словно это противозаконно, испытывать моменты слабости, временами не быть счастливой и чувствовать подавленность. Вот какие убеждения приводят к тому, что люди делают то, что, возможно, не хотят, потому что слишком поздно поворачивать вспять. Но каждый принимает решение единолично и расплачивается за него тоже сам. Нечего здесь ныть, разводить сопли, сырость и уныние и рыдать в подушку по ночам, делая её влажной и неопрятной. Это удел исключительно тех, кто не может взять себя в руки и подняться. Но я не доставлю повода меня жалеть, чтобы все вокруг стали думать, что сопереживание это как раз то, что мне необходимо. Не на ту напали.
— Ты взвинченная. Вся на взводе. Вот какой я тебя сейчас вижу. Но стилист и фотограф ни за что этого не поймут. Они ведь с тобой фактически не знакомы. Уверен, для них ты просто человек, требующий особого подхода.
— Как ты…
— … понял, чем, вероятно, обусловлен твой вопрос? Это не так уж и сложно для того, кто приходился тебе мужем, не говоря уже обо всём остальном. Можешь прекратить удивляться каждый раз, что твои мысли для меня так очевидны? — Дерек смело прикасается к моему животу, и меня немного передёргивает от того, что теперь он не утруждает себя тратой времени на получение разрешения, хотя и прежде подобный вопрос я слышала лишь раз. Но я справлюсь с пренебрежением нормами морали. Больно мне не будет. Максимум неприятно из-за вторжения в личное пространство. Но это мелочи, на которые так легко закрыть глаза. А может, и нет. Потому что вмешательства бывают разными. Посреди всей этой гневной и грубой, как наждачная бумага, тишины ничто не способно перекрыть звук щелчка затвора. Звук напоминает выстрел. Я уверена, что смотрю на Дерека злобно и ожесточённо.
— Ты слышал?
— О чём ты говоришь? — он это серьёзно или просто делает вид, хотя всего минуту назад намекал на то, что между нами по-прежнему существует особенное взаимопонимание, пусть данная вероятность и вызывает во мне что-то, что напоминает панику?
— О фотографе. Он что, только что нас снял?
— Ну, даже если и так, он не рискнёт это опубликовать. Если только не хочет судебных разбирательств, разумеется. А вообще подобный снимок никого не удивит. В нём нет ничего сенсационного. Все, кому любопытно, знают о нас даже больше, чем нужно. По крайней мере, думают так.
— И поэтому меня, значит, можно фотографировать исподтишка, да ещё и отклоняясь от темы? Уподобляясь этим папарацци? Так что ли, Картер? Вот теперь это точно закончено, — я ударяю его по правой руке, чтобы, перестав смотреть на меня так мягко, дружелюбно и по-серьёзному спокойно и уравновешенно, он наконец отошёл подальше. Лицо, охваченное постоянной в моём присутствии тревожностью, становится совсем уж хмурым и безрадостным, что вызывает странные ощущения в моём сердце. Совсем не те, на какие я, если честно, рассчитывала. Не думаю, что удовлетворённость произведённым эффектом чувствуется такой затрудняющей наполнение лёгких необходимым для жизни кислородом.
— Ты устраиваешь сцену. И что именно закончено? — я слышу надрыв и уязвимость в болезненно тихом голосе и замечаю неестественную бледность кожи щёк. Рука Дерека бессильно поникает, вытянутая вдоль тела, облачённого в голубую рубашку с закатанными рукавами и потёртые от частой носки линялые джинсы, но с меня хватит. Последние недели… Я вообще без понятия, как продержусь ещё три месяца. Это бесконечно долгий срок.
— Всё это. Я здесь из-за тебя, так что ты с ними и разбирайся.
— Из-за меня? — его рот искажается в печальной гримасе, а глаза становятся пустыми и ничего не выражающими, — я тебя сюда не тащил и делать ничего не заставлял.
— Ты на меня давил.
— По-твоему, тебя так легко к чему-либо принудить? Я лишь сказал то, что ты хотела услышать. Всё остальное ты сделала сама. И выглядела так, будто это сделало тебя счастливой. А я только этого и желал. И всё ещё желаю.
