– Доброе утро, – сказала Нелька. – Нет, спасибо, бульон я не буду. Я только чаю попью. Он тоже ведь горячий, – добавила она, словно оправдываясь перед заботливой старушкой за утреннее отсутствие аппетита.
– Мама, не пичкай Нельку. – Даня появился в дверях. Вид у него был такой, словно он вовсе не ложился. Хотя ночью, когда выходила в туалет, Нелька видела, что он спит в кухне на раскладушке. – Лучше дай ей что-нибудь надеть. А то в ее платье только на бал ходить.
Платье у Нельки в самом деле не подходило для зимних прогулок. Таня вообще не разрешала его носить зимой, но теперь следить за Нелькиной одеждой было некому, и она надевала это платье в любое время года, потому что оно ей очень нравилось. Она чувствовала себя в нем Дюймовочкой, которая уже превратилась в эльфа.
Это было платье покойной мамы, его сшили в настоящем парижском модном доме, когда мама, то есть тогда еще не мама, выходила замуж за доктора Луговского, Нелькиного и Таниного будущего отца. Нелька своего отца даже увидеть не успела: она родилась через двадцать с лишним лет после той парижской свадьбы и через полгода после того, как отец пропал без вести на войне… Она и маму-то почти не помнила – та умерла, когда Нельке было три года.
В общем, все, что было связано с этим платьем, происходило так давно, что и представить это было невозможно, и к тому же совсем в другой жизни, в другом мире, которого Нелька никогда не видела и не надеялась увидеть. Мир, в котором прошла молодость родителей и детство Тани, остался во Франции, и смешно было бы рассчитывать туда попасть; Нелька и не рассчитывала.
Но мамино платье не выглядело старомодным, хотя было сшито так давно. Все оно было из синей тафты, только рукава из прозрачного голубого шифона. Когда Нелька чувствовала над своими руками этот легкий шифоновый трепет, ей казалось, что она вот-вот взлетит.
– Я тебе дам Данечкины штаны, – сказала старушка. – Он их носил в девятом классе на лыжный кружок. Нет, в восьмом классе. Ты худенькая – они тебе будут как раз. И дам его лыжную фуфайку, она хоть и старая, но тепленькая. Куда ты только тащишь девочку, Даня! – укоризненно добавила она. – На улице такой холод, что глаза, я думаю, и то мерзнут.
Лыжные штаны и фуфайка действительно пришлись Нельке впору. Это сейчас Даня был выше ее и шире в плечах, а в восьмом классе он был самым обыкновенным мальчишкой.
Только когда уже вышли из дому, Нелька сообразила, что даже не спросила, как зовут Данину маму. Впрочем, ей казалось уже, что она знает и Даню, и ее, и их квартиру, где две маленькие комнатки до потолка завалены книгами, которые не только стоят на простых дощатых полках, но и лежат на подоконниках, на стульях, на полу, – что она знает все это сто лет.
Когда наконец добрались до избы, стоящей на самом краю Чудцева, почти в чистом поле, Нелька не то что просто согрелась – у нее даже щеки раскраснелись от веселого бега. А у Дани и щеки не раскраснелись – он выглядел точно так же, как всегда. Нелька уже успела заметить эту его особенность: он всегда выглядел так, словно не зависел ни от чего внешнего, а только от себя самого. Утром он был как будто не спросонья, после бега – как будто шел не торопясь…
Избушка была занесена снегом так, что даже окна виднелись над сугробами лишь верхними резными наличниками.
– Постой здесь, – сказал Даня и шагнул с тропинки в снег.
Он обошел дом и вернулся с широкой деревянной лопатой. Времени на это ушло немало, потому что с каждым шагом Даня снова и снова проваливался в снег по пояс.
Пока он разбрасывал снег, двигаясь от избушки к калитке, Нелька стояла на тропинке у покосившейся изгороди, и ей было стыдно, что она просто стоит и ничего не делает.
Из-за мороза снег взлетал над лопатой так, словно падал с земли обратно в небо.
– Дань, давай я тоже копать буду! – крикнула Нелька.
Он не оторвался от своего занятия, и она поняла, что ответа на подобное предложение ожидать от него не приходится.
– Ну вот, – сказал он, наконец останавливаясь перед нею. – Теперь пойдем.
Его голова была запорошена снегом так, что казалось, будто она стала седая. Это было странное впечатление: невозможно было представить Даню седым – так много в нем было того, что связывается только с молодостью. Нелька протянула руку и стряхнула снег с его головы. Он бросил на нее быстрый взгляд – ей показалось, что удивленный, – и сразу отвел глаза.
– Пойдем, – повторил он. – Там тебе интересно будет.
Они прошли по свежерасчищенной дорожке. Даня отомкнул и снял с двери навесной замок. Дверь скрипнула так таинственно, как будто это был волшебный Сезам. Впрочем, Нелька уже поняла: раз Даня говорит, что будет интересно, значит, именно волшебный Сезам ее и ожидает. Хоть в чайнике с отбитым носиком, хоть в деревенской избушке.
Глава 8
В избе было так стыло, что мороз на улице казался пустяком по сравнению с этой мертвой, стиснутой заиндевелыми бревнами стужей. Свет еле пробивался через маленькие оконца.
– Пока ты будешь деревяшки смотреть, я печку растоплю, – сказал Даня.
– Может, я… – Нелька хотела сказать, что может помочь ему в растопке, но поняла, что не стоит понапрасну сотрясать воздух такими предложениями. Тем более такой холодный воздух. – А где эти деревяшки? – спросила она.
Но как раз в это мгновенье ее глаза привыкли к полумраку, и… И она ахнула!
– Даня… – оторопело оглядывая комнату, проговорила Нелька. – Это же… вообще непонятно что такое!
– Да нет, – сказал он. – По-моему, как раз очень понятно, что это такое.
Большая, совсем без мебели комната вся была заставлена деревянными скульптурами. То есть не скульптурами, а карикатурами. Это были самые настоящие карикатуры из дерева!
На голове у маленького полураздавленного человечка сидел большой, с самодовольной рожей. На нижнем краю скульптуры было вырезано название – «Старший брат». Перевязанный веревками тюк назывался «Свобода». Вообще каждая скульптура была подписана, и Нелька читала названия с не меньшим интересом, чем разглядывала их. «Хам», «Мыслитель местного масштаба», «Кому на Руси жить хорошо», «Молох», «Слухи»…
Она переходила от одной фигуры к другой, и ей казалось, что с каждой из них можно разговаривать. Да нет, не казалось ей это – она в самом деле слышала их голоса.
Нелька оглянулась на Даню – может, и он слышит? Но он был занят только печкой. Огонь в ней уже полыхал вовсю, и Даня как раз подкладывал в жаркое пламя еще дров.
Нелька даже про скульптуры на минутку забыла, до того удивительно ей было видеть, как он опускает пальцы в огонь, словно в воду.
– Дань, – спросила она, – а тебе не горячо?
– Нет, – не глядя на нее, ответил он.
Голос у него был почему-то сердитый.
– А почему ты сердишься? – тут же спросила Нелька.
